Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

— Геночка, сыночек, вставай…

Как противна была эта приторно–ласковая, сострадальческая просьба, как ненавидел я деревенскую необходимость вставать в такую рань и тащиться по росе в лес! Моей обязанностью было взять уздечку и отправиться на поиски пасущейся лошади. Пригнать её и запрячь в телегу. Я надевал набухший от сырости дождевик, обувал сапоги–кирзачи. На голову набрасывал — быстро, чтобы не просыпать, кепку с овсом. Совал в карман краюху хлеба с солью — лакомство для Волги.

На рассвете найти лошадь в лесу легко. Далеко в белесом тумане слышен звон колокольчиков, подвязанных к шеям лошадей. Идёшь на эти мелодичные звуки напрямки через кусты и заросли, через густой осинник или конопляное поле. К слову сказать, в те годы дуриманством — наркоманией — не страдали. Коноплю для курения не тёрли в ладонях. Большие массивы прекрасной масличной культуры плотной стеной преграждали путь. Из конопляных зёрен давили масло, готовили халву, жмых, из стеблей этого полезного растения получали пеньку. А как вкусны жареные зёрна конопли! Преодолеть конопляное поле, не заблудившись среди высоких и пахучих стеблей, особенно, в пасмурную погоду, нелегко. Но есть тракторные борозды. Они выведут на край конопляных джунглей. Однажды, в поисках Волги, чтобы сократить путь, я отважился пройти сквозь такое поле, надеясь на такие борозды, и заблудился. Тракторист напахал их кругами, и я, не видя перед собой ничего, кроме густых зарослей выше моего роста, целый день плутал по полю. Шел по бороздам, пересекал их, но конца и края поля не находил. Усталый, промокший под моросящим дождём, с плачем раздвигал высокие стебли, уже не надеясь выйти из них. Я старался идти прямо, но борозды сбивали меня с взятого направления и я кружил, кружил… Как знать, сколько бы ещё я блудил, если бы не услышал знакомый мне звон колокольчика? В отчаянии я ломанулся сквозь строй высоких и крепких стеблей на этот звук и неожиданно выскочил их них. Передо мной расстилался просторный луг, и в конце его мирно паслась моя буланая монголка. Я привёл её домой уже в сумерках, за что получил хорошую нахлобучку.

— Где тебя черти носили, оболтус? — распалялся отец. — Вот всыплю, так узнаешь, как болтаться по лесу, бездельник!

Вернусь, однако, к виновнице моих частых блуканий по лесу — буланой монголке по кличке Волга. Проспишь, поленишься встать на заре, и взойдёт солнце. Забившись от комаров и жары в куст шиповника, лошадь будет стоя дремать, отгоняя хвостом надоедливую мухоту. Встряхнёт головой, звякнет колокольчиком и замрёт надолго. Успеет ухо уловить, в какой стороне бряцнуло, звякнуло, тенькнуло — повезло тебе. Нет — будешь часами бродить, бить ноги по косогорам, проклиная жить–бытье, лошадь, жаркую погоду, проклятую деревню, комаров и всхлипывать от жалости к самому себе. А увидишь её, родную, желтеющую буланым боком в зелёной листве, душа радостью переполнится. И вот уже Волга бежит навстречу, рвёт с головы кепку, требуя овса, берёт с руки хлеб мягкими бархатными губами. Надеваю на нее уздечку, подвожу к пню и взбираюсь на гладкую округлую спину лошади. Волга недовольно щерится, тянется зубами к моему сапогу, пытаясь куснуть, получает оплеуху и послушно трусит домой. Я запрягаю её в телегу, жду распоряжений отца. Хотя и без него знаю: если идёт дождь или пасмурно — в лес поедем. Будем делянки и просеки нарезать, деревья для домашних построек пилить, тонкий осинник на жерди рубить. Или траву косить, курилки для путников устраивать, сучья в лесу собирать и сжигать. Веники вязать для бани, для косуль, навешивать их на жердях. А если солнце с утра палит, знойный день намечается, тут без напоминаний ставь большие молочные бидоны на телегу и поезжай к реке. Сбегай к ней по тропинке раз сорок с ведром. Туда с пустым, обратно с полным. Влезь на телегу, вылей, стараясь не пролить, в бидон, спрыгни и бегом к реке. Потом вожжи в руки и в гору. Жилы на бёдрах лошади напрягаются, мускулы под кожей перекатываются. Мне всегда её жалко было. Ездил без кнута, или, как у нас говорили, без бича. Отец ругал меня:

— Расповадил кобылу. Не слушается… Хлестани её как следует!

Я не мог бить её. Давал ей хлеб с солью, сахар, овёс в кепке. И не садился в телегу, чтобы ей легче было везти тяжёлый воз. У огорода подвода останавливалась. Я сталкивал тяжеленные фляги на землю. Начиналось самое гадкое: поливка грядок с морковью, свеклой, капустой, огурцами, помидорами, луком, чесноком и всякими там бобами, горохами, брюквами, редисками, репами. Из ведра, ковшиком. Шлёпая босыми ногами по ещё прохладной земле. Потом канитель с чугунами картошки для свиней, приготовление мешанины из отрубей с рублеными стеблями лебеды и крапивы. Эти свинячьи деликатесы требовалось нарвать на пустыре, в придорожной канаве. С красными, горящими огнём руками, я сыпал корм курам, собирал в ящиках яйца и делал новую ходку за водой к речке. Теперь для домашних нужд. Надо отдать должное: вода в той родниковой речке была почище кулерной воды, продаваемой нынче компанией «Чистая вода»!

Мать возилась у печи, собирала на стол, готовила сумки со снедью для выезда на сенокос или другие работы в лесу. Отец отбивал косы, чинил упряжь, вилы, грабли, точил пилу, топор, укладывал вещи и сумки в телегу.

Десятилетняя Галька и пятилетняя Алка водились с двухлетней Валькой. Им предстояло на весь день оставаться дома в роли нянек и хозяек.

Мы завтракали, усаживались в телегу и выезжали со двора, покидая девчонок одних на весь световой день.

На лесных полянах, пёстрых и пахучих от обилия цветов и спеющей клубники, отец и мать косили траву. Там, где её скосили раньше, я ворошил подсохшие валки, сгребал сено в копны. Потом мать стояла на стогу, отец подавал ей большие навильники сена, подвозимого мной на волокушах. Многие дни я не слезал с потной спины Волги, отчего промежность моя растиралась до крови. Ходил враскоряку и ночами стонал от жгучей боли. По утрам мне стоило слёз и терпения вновь сесть на лошадь. За день к саднящим натёртостям привыкал, а вечером к ним было страшно прикоснуться. Никто в этом не сочувствовал. Никаких присыпок, мазей никто не предлагал. Натёр? Велика беда! Кто из деревенских пацанов не растёр себе в кровь между ног?! Пройдёт! Я один, как мог, терпел свои болячки. Я не любил лето!

В книжках читал про пионерские лагеря, в кино смотрел на интересные походы и поездки ребят. Их книжная, киношная жизнь была для меня красивой сказкой.

Возвратившись с покоса, мать принималась мыть и укладывать спать грязных, запыленных Гальку, Алку и Вальку. Таскала пойло визжащим, не кормленным с утра свиньям, доила корову, разливала по кринкам парное молоко.

Отец выпивал стакан самогона и заваливался спать.