Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

Преподаватели английского языка, химии и физики имели на меня «зуб». Сдать экзамены по этим предметам казалось невероятным. «Англичанка» даже не хотела допускать к экзаменам.

В последний месяц на меня нашло рвение к учёбе. Целыми днями старательно штудировал билеты, готовил шпаргалки. Несколько самых трудных тем выучил наизусть. И то ли я такой везучий?! То ли стечение обстоятельств?! Единственный, отлично выученный билет по химии «Свойства ионов и реакции ионного обмена» попал мне. Без запинки выдолбил по физике тему «Колебательный контур» — тоже досталась мне. И последнее везение по английскому языку: билет с топиком «Спорт». Его лишь выучил. Его и вытянул к превеликому своему удовольствию.

По всем проблемным для меня предметам на экзаменах получил четвёрки. И чуть не заплакал от обиды и досады, увидев в аттестате зрелости тройки. «Зачем же тогда экзамены?» — думалось мне.

К выпускному вечеру родители решили пошить мне костюм. Первый в моей жизни. С этой целью отец усадил меня на телегу, и Волга отвезла нас в Тогучин к портному Морозову. Седовласый, пузатый, хромоногий мастер принял степенно, со значением своей исключительной важности. Не спеша обмерил, оценивающе осмотрел отрез тёмно–синего шевиота. Помял ткань в руках.

— Хороший материал, чистая шерсть. Сошью настоящий костюм, а не какой–нибудь там стиляжный.

В конце пятидесятых — начале шестидесятых в моду вошли узкие брюки, однобортные грубые пиджаки, цветастые, в «петухах», рубахи, галстуки с нарисованными на них пальмами и обезьянами, ботинки на толстой каучуковой подошве. Такую одежду называли «стильной», а молодых людей, одетых в неё — «стилягами». Модники отращивали длинные волосы, взбивали над лбом высокий кок, смазанный бриолином, курили сигареты «Лайка», кривлялись и жеманничали:

— Мои предки в субботу в оперный укатят… Мне тачку оставят… Махнём в Кудряши, кайф словим… Оторвём там буги–вуги.

— «Победа» твоя, старик, древнее мамонта… Я у своих «волгаря» экспроприирую…Чувихи будут?

— Обижаешь! Две угарные самочки из «педа» напрашиваются. Уламывать долго не придётся! Ещё из «меда» одного стильного чувака прихватим… Папан у него торговой базой рулит, а маман — декан у нас в НЭТИ.

— Расколем на брючки–дудочки?

— Шепчешь, старик… Не экзотикой любоваться я беру с собой этого импортного охламона, а блатёж с его предками заводить. Ну, поплыли? Держи граблю!

— Чао, маэстро!

Комсомольцы–дружинники вылавливали стиляг в парках и скверах, на бульварах и танцплощадках, стригли наголо, обрезали их кричащие галстуки. Быть «стильным» — считалось позорным нарушением морального облика советского молодого человека. Верный старым портновским традициям мастер Морозов и слушать не захотел хотя бы слегка заузить брюки.

— Ещё чего?! Стиляжничать вздумал? — насуплено, из–под очков, грозно посмотрел на меня. — Клёш! Прямой! Как у матросов Балтики! Сам Леонид Утёсов в таких клёшах ходит.

Сравнение моих будущих костюмных брюк с флотскими, а тем более, со штанами известного артиста, в какой–то мере польстило моему самолюбию и успокоило. А что? Морозов — мастер! Ему виднее. Не походить же мне и в самом деле на стилягу?

На примерку к именитому мастеру я ездил три раза. И здесь я не могу не упомянуть любопытную историю, случившуюся во время одной из таких поездок в Тогучин. Приключение это внесло некоторое разнообразие в застойный уклад нашей зачуханной деревни. Но по порядку…

Жили в Боровлянке в ту пору три известные на всю округу личности: колхозный агроном Мелентик, дурковатый бродяга Миша–лётчик и человек без определённых занятий Толя Козлов по прозвищу Ленин.

Первый, маленький, от горшка два вершка, рыженький, конопатенький, разъезжал по полям и весям в пролётке на рессорах, запряжённой серой, в «яблоках», лошадью. Невзрачный мужичишка прославился тем, что несколько баб родили пацанят, рыжих и хилых, очень похожих на агронома. По этому поводу в Боровлянке стала расхожей поговорка: «От Мелентика мелентик и родится». Что означало: «Каковы семена — таковы и всходы. Крупных плодов не жди». Помимо рыжих суразят, результатом агрономовских разъездов в пролётке являлись колхозные урожаи картофеля. Такого мелкого, что куриные яйца в сравнении с ним просто мутанты.

Другая достопримечательность Боровлянки тех лет — Миша–лётчик. Фамилии его никто не знал. Он летом и зимой ходил в грязной шинели с голубыми петлицами, в затасканной офицерской фуражке с голубым околышем и крылышками на тулье. Миша–лётчик раскидывал руки широко, как аэроплан, и гудел:

— У–у–у…

Мальчишки бежали следом и кричали:

— Миша, прокати на самолёте!

Ночевал Миша–лётчик в кузнице, обтирая пыль за горячим горном. Потом куда–то исчез и больше его никто не видел.

Мишу–лётчика на ниве боровлянской славы не на долго сменил вернувшийся из армии Лёнька Муравьёв. До призыва на военную службу этот бесшабашный парень прославился в Боровлянке тем, что, куражась, спьяну надевал чугун с кашей на голову матери. Имени, отчества неопрятной, растрёпанной женщины в деревне никто не знал. Все звали её Муравьихой. Каша часто была горячей, прилипала к нечёсаным волосам. Муравьиха не могла сразу стащить чугун с головы, выбегала из дому с воем, босиком неслась по улице.

Пришёл Лёнька из армии зимой. Комиссовали бедолагу по болезни. Какой–то фортель выкинул непутёвый солдат в своей бронетанковой части. Посадили танкиста на гауптвахту, в камеру — одиночку на бетонный пол. Простудился там безалаберный парень. Сделали ему в госпитале операцию — кастрацию. Удалили одно яйцо. Такова оказалась цена досрочного увольнения рядового Муравьёва из доблестных Вооружённых Сил. Приехал Лёнька домой в новеньком обмундировании с эмблемами танкиста на чёрных петлицах. Гоголем по деревне ходит, фотографии всем показывает. Вот Лёня в самоходке. Вот Лёня на самоходке. В шлемофоне. С планшетом на боку. С автоматом на груди. Герой! Пацаны завидуют. Надо же! Какой был разгильдяй, хулиган и выпивоха, а каким стал! Не нарадуются сельчане, головами качают изумлённо:

— Чудеса делает армия с нерадивым человеком. Кого хошь исправит, в люди выведет. Пора женить Лёньку. Хватит Муравьихе одной мыкаться, помощница ей нужна.

Сосватали Лёньке невесту одноглазую. На другом бельмо у неё было. Из Иркутска привезли суженую. Не из того большого и славного города, а из захудалой деревушки с таким громким названием. В семи километрах севернее нашей Боровлянки располагалась она. Сейчас, «спасибо» Хрущёву, на её месте бугры, поросшие крапивой, лебедой, полынью.

На свадьбе Лёнька сидел весёлый, гордился диагоналевой гимнастёркой и обнимал молчаливую, скромную девку, безграмотную, забитую беспросветной нищетой колхозной жизни. К ночи подгулявшие гости отправили жениха с невестой на брачное ложе, а сами продолжали горланить песни и пить за счастье молодых. Под утро из комнатушки в белой солдатской рубахе и в кальсонах выбежал несостоявшийся супруг. Глыкнул, не закусывая, стакан самогона и давай крушить всё подряд: тарелки с остатками винегрета и холодца, бить графины, опрокидывать столы, топтать, пинать, крушить, колотить, ломать, бросать, швырять.