Геннадий Гусаченко - Жизнь-река

— Лёня, Лёня! — орали пьяные, полусонные гости. — Ошалел? Перестань! Что творишь? Ты в своём уме?

Нет, не в своём уме был недавний щеголеватый солдат и вчерашний жених. Не сладилось у него ночью с молодухой… Домой, в Иркутск из пяти изб, укатила она вся в слезах.

И всё! Безнадёжно свихнулся парень. Ещё хуже, чем до армии безобразничать стал. Куролесил и вытворял в деревне всякие глупости. В графин председателя сельсовета Малинкина, хохмы ради, написал, а тот спозаранку, с похмелья, жаждой мучимый, не разобрал да и выпил. За хвосты быков связывал. Кур догола ощипывал и на улицу выпускал. Боровлянцы ахали:

— Совсем помешался Лёнька…Чокнутым сделался… Опять матери чугун на башку цеплял, стучал по нему ухватом и кричал: «На што мне без бабы жизня сдалась? Давай, подлюка старая, самогонки, а не то удавлюсь али утоплюсь!». До армии дурнем был, а сейчас и подавно… Да–ить евнухом сделали, проклятые. Как не беситься ему?

Спрятала Муравьиха бутыль самогона в дырявый валенок на русской печи. Лёнька всю избу перерыл, но нашёл–таки злополучную бутыль. Высосал её до дна, в Тогучин решил съездить, в больницу.

— К фершалу по мужеской части собрался, — судачили в деревне. — Да токмо иде воны ему яйцо возьмуть? У мертвеца рази у якого вырежуть… А як вживлять? Медицинска наука у нашем Тогучине ишо до такого уровня не дошла. К мериканцам ему надо. Те мужика могуть в бабу переделать. Тран… Тран–виньтикция называтца.

Не доехал Лёнька до Тогучина. По дороге поднялся в кузове, подошёл к борту машины, намереваясь малую нужду справить. На ногах и так еле стоял. А тут качнуло, подкинуло на ухабах. Перевалился несчастный горемыка через борт и головой под колесо угодил. Был Лёнька и нет его. Как и не было. Могила давно заросла травой, сравнялась с землёй, и уже ещё кого–нибудь в это место похоронили. И не вспомнит никто. А я помню. И покуда жива будет эта рукопись, то и Лёнька Муравьёв будет жить в ней. Не дружил парень с головой. А с дурня какой спрос? Прощает Бог блаженных. Простим и мы покойному страдальцу чудачества его неразумные.

Но нельзя в деревне без дурака. И потому ни с того, ни с сего «съехал чердак» у сорокалетнего рабочего скотного двора Толи Козлова. Большой это был оригинал! В каждом населённом пункте есть такой гражданин, про которого говорят: «Он с мухами в голове… Он с гусями…У него крыша потекла». При этом обязательно повертят пальцем у виска, пришлёпнут ладонью по лбу и усмехнутся: «Ну, что с него взять? Пыльным мешком прихлопнутый!».

Но Толя Козлов превзошёл и Мишу–лётчика, и Лёньку Муравьёва. Каждому встречному–поперечному Толя объявлял, что он — Ленин! Вот так, ни больше, ни меньше. А что мелочиться?!

Лысый, небритый боровлянский «Ленин» ходил в брезентовом плаще, накинутом на голое тело, в стоптанных сапогах с оторванными подмётками, подвязанными проволокой.

Утро боровлянского «Ленина» начиналось с обхода улиц и окраин села. Он махал руками, указывал перстами влево, вправо, как бы планируя, где и что посеять, построить, «разрушить до основанья, а затем…»

Наметив «планов громадьё и размахов шаги саженьи», Козлов—Ленин шёл за деревню, где у него были шалаш и пень. Совсем как у Владимира Ильича в Разливе! Чашки, приносимые сердобольной матерью, Толя после еды не мыл, а забрасывал в кусты.

— Ленин посуду не моет, — важно отвечал матери Толя, уговаривающей сына–дурня не зашвыривать в траву тарелки и ложки.

Толя приходил в сельмаг, закладывал руку за отворот плаща, прохаживался вдоль прилавка и с озабоченным видом интересовался:

— Как с продуктами, товарищи, хорошо?

— С продуктами, товарищ Ленин, хорошо. А вот без них плохо нам, — смеясь, отвечали сельчане и сокрушённо вздыхали:

— Бедный мужик… Совсем чиканулся…

А вскоре такой номер Толя Козлов отколол — вся деревня тот финт обсуждала и в толк взять не могла: как такое могло случиться? Чудес не бывает. Однако, Толя опроверг это утверждение напрочь. Здесь я и подошёл в своём рассказе к той самой любопытной истории, о которой долго не стихали в деревне самые различные толки. Перемывая кости Козлова—Ленина и так, и эдак, и не находя объяснение его выходке, боровлянцы диву давались и плечами пожимали: надо же!

А было так…

Я ехал из Боровлянки в Тогучин на примерку к портному Морозову. Вместе со мной в кузове грузовика тряслись с узлами и кошёлками ещё десятка полтора боровлянцев. Автобусы междугородные тогда не ходили. Каждый добирался в райцентр на попутках. Чаще всего, в открытых кузовах машин.

Едем, стало быть, просёлочной дорогой. Прямушку проехали. До Шубкино рукой подать. Толю Козлова—Ленина обгоняем. Шофёр посигналил, притормозил. Дверцу открыл, весело крикнул:

— Садись, Ильич, до базара подвезу!

Толя правую руку тотчас за отворот плаща. Левую в карман:

— Верной дорогой идёте, товарищи! Но мы пойдём другим путём! Нам быстрей надо! Вперёд, к победе коммунизма!

Сказал — рубанул ладонью перед собой и зашагал по высокой траве, через кусты и кочкарник вправо от дороги, в сторону Вассино.

В кузове «газика» все засмеялись, за животы схватились.

— Как знаешь, тебе виднее, — гаркнул шофёр вслед страннику. Машина тронулась и покатила по пыльному тракту. Сельчане ещё немного посудачили, похохатывая о Толиных «задвижках», и думая о своём, скоро о нём забыли.

Вот и базар. Въезжаем в ворота рынка и кого видим в толпе? Правильно! Толю Козлова—Ленина! С невозмутимым видом небритый «вождь пролетариата» в драных сапогах, в плаще на голое тело праздно шатался среди зевак и покупателей. Челюсти у нас отвисли, глаза чуть не повылазили, глядя на Толю. А тот ходит по базару, семечки поплёвывает, глаза по–ленински щурит, цитату очередную перед мясным рядом выдаёт:

— Профсоюзы, товарищи — школа коммунизма!

Кто и на чём подвёз его? По какой дороге? Остаётся только гадать. Некоторые пытались выяснить это у него самого, но в ответ слышали одно:

— Шаг вперёд, два шага назад! Детская болезнь левизны в коммунизме! Учиться, учиться и ещё раз учиться!

Большой оригинал!

Я спрыгнул с машины и заторопился к портному Морозову. Пока я, прислонясь к дверям, ожидал примерки, Морозовы пили чай с круглыми карамельками. Отец семейства Морозов, его жена — толстенная морозиха и дети — четверо мордатых, упитанных поросят–морозят брали конфеты чайными ложками, обсасывали немного и складывали обратно в вазочку. На другой раз чай попить. Экономия!

Напившись чаю, Морозов–старший проходил в тесную каморку, где стояла швейная машина «Зингер». Раскладывал шитьё на столе и приглашал меня. Прикидывал выкройки, схваченные булавками, что–то вымеривал, высчитывал, помечал мелком.

И через пару недель выдал… «шедевр» швейного искусства! Широченные клёши фасона тридцатых годов! Ужасно короткие, с толстыми манжетами внизу. И двубортный пиджак с длинными узкими лацканами того же довоенного покроя! И брюки, и пиджак — чистая шерсть. Что ж хорошего в том? Сколь ни гладь — выглядят мятыми, будто жёванными телёнком. Сморщенные плечи, загнутые уголки лацканов, тёмно–синий стариковский цвет ткани.