Геннадий Гусаченко - Рыцари морских глубин

Загнибородин сгрёб журнал, включил в кубрике яркий свет. И зевая, проскрипел:

— Рота-а! Оце слухай мою команду: подъём! Становись!

Полусонные курсанты повскакали с коек. Вышколенные, вздрюченные, мы быстро построились. Стоим, качаемся, сны досыпаем, позёвываем, очередного подвоха от мичмана ждём. Опять, поди, «преступничков» выискивать будет, маразматик долбаный! Смеяться никому не хочется. Зябко поёживаемся. И что ему надо?!

«Легенда подплава» впалую грудь расправил, китель одёрнул, перед ротой вышел. Смотрит на всех, не мигая. Лицо восково–жёлтое, морщинистое. Тонкие губы в сердитой усмешке сжаты.

— Шо, преступнички, удумалы мичмана у гальюн поднять? Мабуть, у Загнибородина недержание… Энурез? Шо туточки у журнале прохиндеи наши написалы?

Мичман раскрыл журнал, подслеповато глядя в него, прочитал:

— Разбудить Загнибородина… Хай вин у гальюн идэ! Оце пидемо и вы до ветру, щоб не обделались як поросята. Преступнички!

Он удалился в баталерку досыпать последний сон. А мы, переругиваясь, побрели к своим койкам.

— Кто сделал запись? На фига, пацаны? Самим же хуже. Сознавайтесь лучше. Шутнику яйца оборвём.

Шутника не нашли. Никто не сознался. Кому охота евнухом дембельнуться? Разговоры о ночной проделке поутихли, но скоро в кубрике глубокой ночью вновь вспыхнул свет, и знакомый до чёртиков дряблый голос нарушил тишину:

— Рота-а! Па–адъём! Становись! Р-равняйсь! Смирно! Вольно!

Мичман Загнибородин, в шапке с кожаным верхом и с «крабом», в шинели, застёгнутой на все пуговицы и в белом шёлковом шарфике, тщательно выбритый, в начищенных ботинках, пахнущий «Шипром» стоял перед нами. Блестит, как новый пятак из чеканки! Стрелочки на отутюженных брюках — порезаться можно. Хоть сейчас на парад!

Стоим, дивимся, не понимаем, что к чему.

В строю негромкие, почти шёпотом, недовольные разговоры.

— И чего ночью припёрся?

— Бабка не дала конец размочить, вот и прилетел шилом в задницу ткнутый…

— «Преступничков» искать будет… Факт! Заколебал своими «хвотограхвиями»…

— А надухарился, как из парикмахерской вылетел! Ну, франт! Жених хоть куда… На свадьбу вырядился, что ли?

А мичман с вечера долго в кабак собирался. Так на морском жаргоне ресторан прозывается. Пригласил Загнибородина на свой пятидесятилетний юбилей один старый корешок, сослуживец–подводник. В ресторане «Золотой Рог» друзья наметили встречу.

В шумном зале «Золотого рога», пропахшего гавайскими сигарами и французскими духами, сверкали хрустальные люстры. Золотые нити их лучей отражались в бокалах шампанского, в алмазных колье и жемчужных бусах. Играли светом рубинов и янтаря в серьгах, перстнях и кулонах, искристым дождём рассыпались в больших зеркалах. Гремела музыка. Кавалеры, сверкая погонами и шевронами, роняя стулья, торопились пригласить на танец обворожительных дам, блиставших загадочными улыбками. В «Золотом роге», исконно флотском ресторане, в тот зимний вечер с морским, щедрым размахом гуляли ветераны–подводники. И не было среди них бывшего боцмана со «Щуки» мичмана Загнибородина.

Перед выходом из дому ему позвонили. Жена Нина Максимовна, в вечернем платье, с чернобурой лисьей горжеткой на обнажённых плечах, старательно припудривала морщинки под глазами. Подняла трубку, подала мужу, наводящему последние штрихи на безупречно вычищенные ботинки.

— Слушаю, Загнибородин…

Трубка засипела пропитым голосом:

— Машину кирпичей сегодня ночью сделаем… Канистра спирта с вас, как договорились… Подходите на стройку, а нет — другим клиентам загоним. Кирпич нынче в дефиците. Всё! Ждём.

Трубка ещё пикала, а мичман, поджав губу, уже прикидывал в уме, какую «полосу препятствий» он соорудит из этих кирпичей на пустыре за учебным корпусом.

— Оце мени срочно треба на службу. Ресторан отменяется, — сухо сказал он, влезая в шинель и привычно прикладывая ладонь ребром к носу и к «крабу» фуражки. Торопливо шмыгнул за дверь, чтобы не слышать истеричных воплей боевой подруги, просыпавшей пудру при его последних словах. Всё же он успел услышать пожелание, далеко не новое, много раз высказанное ему за годы службы:

— Чтоб ты провалился там, на своей службе, старый козёл!

И вот он добыл их россыпью целую машину. Рискуя погонами, ценой двадцатилитровой канистры со спиртом, променяв на кирпичи встречу с друзьями в роскошном ресторане, рассорившись с женой.

И вот он стоит перед нами — старый щёголь в глаженых брюках, в блестящих хромачах. Ищет в матросских глазах сочувствия и понимания благому делу, стоившему стольких жертв.

Нет в наших глазах ни того, ни другого. Нам бы в тёплую постель. Зарыться под одеяло и спать, спать, спать…

Мичман испытующе посмотрел на всех бодрым с морозу взглядом:

— Оце добровольци машину с кирпичами разгружать е?

Молчит рота. Каждый думает про себя: «Да обойдёт меня стороной несусветная дурь старого служаки!».

— Шо, нэма добровольцив? Ну, шо з того, пошукаем преступничков. Оце у мени туточки, мабуть, козлятники е…

Достал из кармана шинели замурзанную записную книжку, полистал, нашёл листок с давнишними записями.

— Курсант Гусаченко!

— Я!

— Курсант Полищук!

— Я!

— Курсант Авдеев!

— Я!

— Оце хворма одежды — ватники, шапки, верхонки — шагом марш во двор разгружать автомобиль. Остальные — отбой!

Как я завидовал тем, кто пошёл блаженствовать в койку! Чёрт бы побрал домино и всех сундуков–мичманов!

К кирпичам у Загнибородина было прямо–таки благоговейное пристрастие. Кирпичемания, я бы сказал.

Глубокой ночью, когда Владивосток спал, притихший после дневной суеты, четвёртая рота плелась в городскую баню. Завывал пронизывающий ветер, колол лицо мелким сырым снегом. За нами, ракетчиками, тащилась рота трюмных машинистов.

Лучше зарости грязью, провоняться истлевшей в лохмотья робой, чем подняться среди ночи и, спотыкаясь, плестись в эту проклятую баню! Посмотреть со стороны — колонна пленных немцев из–под Сталинграда!

Мы несли вещмешки с грязой робой, мылом и полотенцем. Выгнанные на собачью холодрыгу, мы не испытывали ни малейшего желания к омовению на тяжёлых, мраморных скамьях, на которых так запросто подцепить заразу после мытья городских бродяг. Зато потом, галдя и дурачась, целый час блаженствовали в парилке и под душем. Торопливо, чтобы успеть, стирали оба комплекта робы, носки и трусы. Натирали друг другу спины намыленными тельняшками. Вдвоём с кем–нибудь выкручивали руками стиранную робу, потому что после бани одна пара ложилась в вещмешок, а другая, влажная, напяливалась на себя. За неопрятный вид инструктор Петухов давал наряд вне очереди. В роте не постираешься. Вот и приходилось стирать то, что на тебе, потом шагать на сыром ветру в мокрых, прилипших к телу штанах, в плохо отжатых голландке и тельняшке.