Геннадий Гусаченко - Рыцари морских глубин

Проходя мимо открытой каюты штурмана Василькова, Шабунин заприметил висящий на спинке стула китель. Лейтенант крепко спал. Неисправимый шутник не поленился сгонять в буфет. Вернулся с ложкой. На цыпочках вошёл в каюту и опустил ложку в карман кителя. Когда ничего не подозревающий штурман пришёл обедать, к сидящему рядом с ним старшему лейтенанту Заярному, вихляясь, подошёл Шабунин.

— Внимание, товарищи офицеры! Фокус! — объявил он. — Разрешите, тащ старшнант… Беру вашу ложку и смотрите… выбрасываю в иллюминатор за борт. Где сейчас ложка, тащ старшнант? На дне бухты? Ошибаетесь… Она в кармане вашего соседа! Позвольте, тащ нант…

И Шабунин бесцеремонно извлёк ложку из кителя хлопавшего глазами Василькова. Смех. Аплодисменты.

— Браво, Шабунин! Бис! Ещё что–нибудь изобрази…

Васильков недоумевает, руками разводит:

— Ничего не понимаю… Своими глазами видел: выбросил он ложку… Пусто у него в руках было… И как сумел?

Шабунин ржёт, доволен проказой.

— Надо уметь кошку иметь, чтобы не царапалась. Гы-ы!

Капитан третьего ранга Ракитянский подзывает вестового к своему столу, на котором не достаёт столового прибора. Юрка с хихиканьем, ужимками, неуловимым движеним выхватывает из–под белой куртки ложку, вилку, нож, незаметно выкладывает их.

— Как в лучших домах Парижу и Ландона! Всё на месте! И как вы смотрели?!

Ничем не занятый, я помогал приятелю–сослуживцу в буфете: варил сгущёнку, мыл посуду, кипятил в титане воду, убирал со столов.

Дождавшись ухода офицеров, мы устраивали пир для себя. Толстым слоем намазывали на хлеб масло и варёную сгущёнку, похожую на шоколад.

Юрка взрезал жестяную банку с колбасным фаршем, вытряхивал содержимое столбиком на расписную фирменную тарелку. Разливал по чашкам горячий кофе. Пузатый сливочник с вычурно загнутым носиком наполнялся свежими сливками, доставленными на «Саратов» утренним катером из Петропавловска — Камчатского. Сахарница с причудливыми ручками, хранившими прикосновение капитанов, адмиралов и прочих именитых посетителей кают–компании, стояла перед нами с рафинадом. Печенье в хрустальной вазочке, ломтики сыра на блюдечках из тончайшего китайского фарфора.

Мы завтракали. Не спеша. Покручиваясь в креслах, обшитых затёртым тёмно–малиновым бархатом. Насытившись до одышки, курили сигареты «Друг», оставленные Шабунину кем–нибудь из офицеров. Блаженствовали, развалясь на кожаном диване, и перламутровая раковина–пепельница постепенно наполнялась окурками.

Отдохнув столь безмятежным образом от переедания и других тягостей и лишений военно–морской службы, принимались за уборку кают–компании. Это незначительное мероприятие занимало меньше времени, чем сам завтрак или обед. Смахнув невидимую пыль, встряхивали скатерти и ковровые дорожки, споласкивали посуду и снова падали в кресла, покуривая и размышляя о том, о сём. В основном, конечно, о женщинах.

Сытые, утомлённые бездельем, не озабоченные ничем, кроме сексуальных желаний, покачивались в креслах, мечтали о свиданиях.

— Мне бы сейчас опять на свинарник… — потягивался в истоме Юрка. Вот житуха была-а… Раздам корм и гуляй сколь хошь, с кем хошь… Ни тебе утренних подъёмов, ни вечерник поверок… Наказали бы меня ещё разок так же… Да Щербаков, мурло адмиральское, на «Саратов» меня подпряг. А отсюда не сорвёшься. Как в плавучей тюряге.

— Наши сейчас на лодке… Морячат… Им не лучше, чем нам…

— В море о бабах думать некогда. То боевая тревога, то аварийная… Классная была инженерша… Жаль: на сто тридцать девятой в море ушла…

Потом наступал час обеда. Всё повторялось с разницей в посуде и подаваемых блюдах. Ароматный пар вырывался из–под крышек супниц германских сервизов. Пахло сочными котлетами, горчицей, перцем, зелёной черемшой, персиковым компотом. Потом был ужин. Белый хлеб, макароны по–флотски. Кисель фруктово–ягодный. Булка–батон. И вечерний чай. Рисовая каша с маслом. Болгарский конфитюр, баранки, печенье. Чай цейлонский.

В завершение долгого нудного дня моцион перед сном. На верхней просторной палубе игра в волейбол. Сетка натянута от борта к борту к шлюп–балкам. Мяч летает привязанный за капроновую нитку. Резкие удары по нему разносятся над водой в сумраке надвигающейся ночи. Глухо сотрясает помост штанга, звенят гири и гантели. Силачи качают мышцы, ворочают железо. Скрипят растяжки турника. Отчаянный сорви–голова крутит «солнце». Но больше всех народу на юте. Анекдоты, шутки, смех, сигаретный дым, и, конечно, гитара. Чернявый крепыш с тонкими усиками и роскошным чубом под бескозыркой, лихо ударяя по струнам, задорно поёт:

И напустив на себя страдальчески–приблатнённый вид, под общий хохот чубатый дембель счастливо напевает:

Это веселятся матросы и старшины, уходящие осенью в запас. Счастливые. Скоро обнимут своих зазнобушек, а мне ещё как медному котелку служить… Ну, да ладно… Сам напросился.

На «Саратове» я уже месяц.

Однообразие безделья порядком наскучило. Если бы не вестовой Юрка Шабунин с его кают–компанией и не учебник английского языка, скрадывающий часы вынужденного бездействия, можно было бы умереть с тоски. Правду говорят: «Для птички воля дороже золотой клетки». Каким бы курортом не казалась жизнь на «Саратове», быстро надоела.

Выручали книги. В кают–компании «Саратова» довольно приличная библиотека с собранием дореволюционных изданий русских и зарубежных классиков. Пользуясь доверием Юрки, брал в кубрик любой том Мопассана, Гюго, Бальзака, Золя, Стендаля, Чехова, Гоголя, Куприна, Достоевского. Старые книги стояли на полках, прижатые накидными планками для удержания их в штормовую погоду. Корешки дорогих книг блестели позолотой тиснений, к страницам многих из них не прикасались руки читателей. У бывших капитанов, занятых проводкой судна, на чтение времени не хватало. А купцам и другим важным пассажирам «Саратова» за пьяными кутежами не до чтива было. Редко заглядывали в библиотеку и офицеры, прекрасно осведомлённые о её книжном фонде, покрытом мхом «преданья старины глубокой». Произведениями современных авторов библиотека давно не пополнялась.

Однажды, когда я в очередной раз рылся в этом богатом кладезе великих шедевров мировой литературы, раздумывая, взять «Божественную комедию» Данте или «Декамерона» Бокаччо, ко мне подошёл Юрка, хмыкнул: