Геннадий Гусаченко - Покаяние

Ивана Фефелова задавила машина.

У Ивана Мокона конкуренты тяжело ранили сына — начинающего мелкого предпринимателя. Сердце Ивана не выдержало горя, был мужик и нет его.

Алкоголь свёл в могилу отца и сына Непеиных. Умирающему мужу Роза купила на похороны ботинки, попросила примерить. Он надел, снял. Жмут ботинки.

— Тебе не всё равно будет, когда помрёшь? — успокоила его Роза.

Туберкулёз лишил жизни двоюродного брата Петьку. В психбольнице нашла свой конец его мать, горячо меня любившая тётка Поля.

Ножницами ударом в горло убила сожительница спящего в пьяном беспамятстве Алексея Чулымова. Захлёбываясь кровью, он на минуту пришёл в себя, попросил пить. Злодейка подала ему заранее приготовленный стакан с серной кислотой. Тот глотнул и дух испустил.

Отравился денатуратом сын Каменевых прапорщик Сашка, а вслед за ним ушли на тот свет его безутешные родители Николай и Мария.

Во время разгула в стране ельцинского беспредела не вынес голодухи безработный Ельчин, повесился в сарае.

Умерли соседи Завьяловы. Их сын Виктор узнал, что болен неизлечимой болезнью и застрелился.

Умерла Зоя Фефелова. Вслед за ней сгорела от водки её дочь Людмила.

Умерли Крошкины.

Состарились, умерли мои родители.

А в тот вечер звякали тарелки и рюмки на столах от перестука ног пляшущих гостей. В табачном дыму качались красные лица нестройного хора. Пели: «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя…», «По Дону гуляет казак молодой», «Виновата ли я, что люблю?», «Ой, рябина кудрявая, белые цветы…», «На позицию девушка провожала бойца», «Ой, цветёт калина в поле у ручья…».

Витя Непеин брал веник, заменявший гитару, и пел:

Кто–то притащил гармонь, вложил мне в руки. Я столько лет не играл, но пальцы послушно забегали по клавишам, немного запинаясь, но скоро нашли нужные пуговки и уверенно взяли аккорды «Цыганочки» — любимой пляски моей матери. Это, конечно, она послала за гармонью, чтобы сын сыграл для матери. И я постарался. Она исполняла пляску по всем правилам цыганского танца: с медленным выходом, с прихлопами, с платочком в поднятой правой руке, а левой, упершись в бок, всё убыстряя темп, выбивала дробь каблуками темпераментно и красиво. Никогда — ни до, ни после — не играл я так самозабвенно и задорно, как в тот тогучинский вечер.

— Давай, Фая, давай! Ети–твою в панталоны мать! — грохотал кулачищем по столу пьяный отец. А когда я, вспотевший, несколькими плавными аккордами замедлил мелодию и окончил играть, мать, устало переведя дух под аплодисменты гостей, приклонилась ко мне, возбуждённо сказала:

— Спасибо, сыночек… Уважил… Вот кабы ещё внуком или внученькой порадовал, то–то счастье было бы мне! Жениться когда будешь, сыночек? А то и не дождусь на деток поглядеть на твоих…

— Не знаю, мам… В море какие невесты? А как придём с путины, то скоро и обратно в море… Знаешь, как в песне: «На земле не успели жениться, а на море невест не найдём…».

— Ну его к шутам, море это! Мёдом там, что ли намазано? И чем оно тебя так держит? — услышал мои слова отец. — Бросай, сынка, его к едрени фени, домой возвращайся. Мы тебя тут быстро оженим. У нас тут и учительши молоденькие есть, и продавщицы. Любая за тебя пойдёт.

— А что, Гена… И правда… — вступила в разговор сестра Галина. — Один мой знакомый на заводе имени Чкалова начальником цеха. Поговорю с ним… Он тебе на завод поможет устроиться…

Я представил себе цех, станки, проходную. По гудку на работу и с работы. Как в зоне. И так каждый день. Всю жизнь. Без приличных денег, ресторанов и такси? С тоски удавиться можно.

Я посмотрел на сестру насмешливо–пренебрежительным взглядом. Удивлённый столь наивным предложением, высоко поднял брови и расхохотался.

— Меня?! На завод?! Да ты что?!

Я вспомнил свой портрет на доске Почёта в ленинской комнате плавбазы «Дальний Восток», комфортабельную каюту, кресло в электрощитовой, в котором я, обдуваемый вентилятором, задрав ноги на пульт, потягивал прохладный лимонад, и поглядывая на приборы, листал японский журнал.

Вспомнил улыбчивое курносое лицо друга Виктора, добродушных, приветливых электромехаников, мотористов, электриков, матросов, раздельщиков китов и других замечательных товарищей.

Бросить их? Променять красивую жизнь моряка на серое, буднично–однообразное прозябание на заводе?

Ни за что!

Не знал тогда, что всё уже предопределено Свыше, и меховая котиковая шапка с козырьком круто изменит мою жизнь, заставит поступиться принципами и придётся навсегда оставить море, заживо похоронить себя в толкотне суетного бытия на берегу.

И по прошествии стольких лет, забегая вперёд, скажу:

— Всё у меня, как у большинства трудящихся людей: жена, дети, внуки, квартира, гараж, дача…

Но все эти годы я не жил, а существовал, иссушая себя зелёной тоской по морским просторам, страдая от сознания невозможности вновь вернуться туда, где необузданная стихия вздымает море, обрушивает на палубу судна лавины волн. Где рядом с тобой суровые, но такие надёжные люди!

Много работ переменил, но ни к одной не прикипел, все казались мне мелким и скучным делом, без риска и опасности, без героики и романтизма.

Долг мужа, отца, ответственность за семью, за воспитание детей держали на берегу прочнее швартового каната.

И все эти годы жадно ловил по телевизору сюжеты на морские темы, искал встреч с моряками, собирал флотские сувениры, строил модели кораблей.

Так списанный из авиации лётчик с замиранием сердца провожает глазами летящий в небе самолёт.

Так пойманный щегол бьётся в клетке, тщетно выискивая щелку между прутьями, чтобы упорхнуть в родной лес.

Да… Но шапка…

Её подарила мне мать перед моим отъездом во Владивосток.

— Зима на дворе, а ты в шляпе! Простудишься ведь… Шапку тебе купила…

— Завтра во Владивостоке буду, а у нас там теплее намного. Зачем мне шапка?

— Бери, не отказывайся, а то обидишь мать. Я еле выпросила шапку в магазине у знакомой продавщицы.

И вместо шляпы надела мне на голову новую пушистую шапку из меха морского котика.

Шапка судьбы! Мог ли я подумать тогда, что именно из–за неё вся моя жизнь круто изменится?

(Здесь из рукописи вырван лист. Прим. ред.)

Неслышно пришёл месяц поры увядания. Рассыпал золото и багрянец по склонам холмов, по чахлым кустарниковым зарослям тундры, завесил пеленой туманов уходящие к горизонту дали, погнал холодную рябь по сумрачным плёсам и поймам Обской губы. То радует погожими солнечными деньками, а то начнёт сеять затяжным скучным дождём.