Виктор Эфер - Похитители разума

— О Боже! — вскрикнула она. — Уж недаром привезли ее сюда… Они хотят похитить мою честь… — сделала она страшное открытие…

— Нет, нет, нет! — уже истерически вскрикнула Люцина, испугавшись собственного голоса, отдавшегося страшным эхом, будто внутри огромного барабана.

Но никто не пришел к ней в тот вечер. В камере сгущались сумерки. Едва касалась нервно-напряженная дремота, как начинались мучительные сновидения и в них появлялись созданные воображением узницы страшные, подслеповатые, кровожадные вампиры, только и ждущие окончательной темноты, чтобы выскочить из всех темных углов и накинуться на нее. Жутко оставаться одной в дремучих таинственных джунглях, созданных человеком для человека.

О, здесь гораздо страшнее, чем в девственном лесу, кишащем четвероногими хищниками… Там можно бежать, спасаться, лезть на дерево, звать и рассчитывать на случайную помощь, сломав древесный сук, вступить в единоборство с врагом… А здесь: три шага в длину, два в ширину, а окно в мир упирается, в прочный железный переплет и крепкую дверь, с притаившимся, всегда подкарауливающим, как око гада — волчком.

Много времени провела она в неволе, но там был свет, был воздух, подруги, с которыми можно поделиться мыслями, опасениями, страхами. И вот теперь ее привезли и грубо втолкнули сюда. Зачем!?!

Люцина расстегнула блузу. Ей тяжело дышать густым, пыльным, насыщенным запахом карболки и гнилой капусты, ядовито-удушающим воздухом. Снова за дверью раздался шум, щелкнуло железо, заунывно заскрипела железная дверь. Надзиратель протянул миску вонючего брюквенного супа и тончайший ломтик скверного хлеба. Девушка осмелела и спросила:

— Зачем нас привезли сюда? Что с нами будут делать?

Люцина отшатнулась. На нее уставились страшные, немигающие, бесстрастные глаза чудовищной мертвой рыбы. Надзиратель включил свет и, не удостоив ответом, вышел, громко захлопнув дверь. Узница снова осталась одна со своими тяжелыми мыслями.

Мучил голод. Она понюхала остывший вонючий суп и с отвращением отодвинула миску, расплескав мутно-грязную жижу по столу. Это было хуже того, что она до сих пор видала в других лагерях.

Ломтик черного хлеба, величиною в двухунцевую шоколадную плитку, посыпан древесными опилками.

— Как может быть вкусен даже суррогатный хлеб. Я очень голодна, — прошептала узница, вспоминая, — когда же я ела в последний раз? Кажется — позавчера…

Люцина собрала последние крошки хлеба, выпила немного устоявшейся жидкости. Скуден ужин для тела, а для души и того нет, — подумала девушка.

Узница постучала в стену. Глухо отдавалось эхо, она прислушалась, но не услышала ничего похожего на ответ. Она знала, что за стеной есть кто-то из ее подруг, приехавших вместе. — Кричи, не кричи, никто не придет здесь на помощь в случае несчастья. Но все равно, я живой не отдамся им в руки, — решает Люцина.

Девушка внимательно изучила и осмотрела свою камеру; хотя бы какое-нибудь оружие, хотя бы стекло?

Она бросилась к окну. Под пальцами прогнулся целлулоид, лампочка зарешечена прочной железной сеткой. Деревянный стол и стул сработаны без единого гвоздя, миска — из папье-маше. Кто то, предугадывая мысли узников, предусмотрительно обставил это мрачное жилище, лишив малейшей возможности воспользоваться мало-мальски смертоносным оружием…

Девушка уселась на жесткий матрац, склонив налитую тяжелыми мыслями голову, и закрыла глаза.

Вспомнилось беззаботное детство, веселые институтские подруги и шалости. Что с ними? Марыся здесь, под одной крышей, но так далеко-далеко практически, будто ее отгородил океан. Первая любовь… Вот бесшумно приходит на крыльях дремоты ее любимый, стоит рядом, замерло сердце и открылись глаза. Милый растаял, призрак расплылся в пятне зарешеченного окна…

Люцина вскочила, приблизилась к окну и уткнулась лицом в холодную ржавую решетку, вглядываясь в небо.

— Где моя звездочка? Вот бы увидеть, жив он, или…

Но на мрачном, затянутом молочно-сизою мглой небе не было видно ничего. Ветер обдал ее затхлой, холодной сыростью, навеваемой из тесных и мрачных альпийских предгорий.

— Неужели погасла моя звезда? Тогда и мне жить незачем! — плача, спрашивала девушка, повиснув руками на переплете решетки. Люцине казалось, что долгие годы, может быть, до самой смерти, будет тянуться бесконечная ненастная ночь, а ей так страстно хотелось, чтобы прояснилось небо и заблистала долгожданная звездочка.

Утром служитель протянул кружку жидкого суррогатного кофе, ломтик хлеба и крошечный кусочек маргарина.

— Моя подруга Марыся тоже здесь?

— …

Захлопнулась дверь. В исступлении Людина колотила кулаком в железо, набила багрово-синие ссадины. Вспухла рука. Гробовое молчание.

Похоронена в живой могиле. Как тяжело в годину неизвестности быть одинокой. Хотя бы какой-нибудь человек! Что же они думают делать? — сверлила мозг неотступная, навязчивая и неразрешимая мысль? Что?

Обливаясь слезами, Люцина судорожно сжимала соломенную подушку… В полдень молчаливый, чудовищный истукан протягивал миску обычного супа.

Снова пасмурная, жуткая, беззвездная ночь в ожидании свершения страшного, занесшего уже свой меч над головой беззащитной польской девушки… Медленно, будто пожелтевшие листья выброшенного календаря, осыпались дни. Люцина забыла, сколько дней она провела в одиночке, сколько дней, месяцев или лет тянется этот кошмар с того дня, как первая злополучная бомба войны выбросила ее из постели и чудовищно нарушила жизнь. Все равно, — досадовала она на себя, — видно, дни моей жизни не имеют никакого значения.

Иногда в коридоре происходила какая-то возня… Шум, выкрики, ругательства… Неслись истерические возгласы, причитания, нечеловеческие вопли разрывали настороженную тишину. Люцина услышала возню вблизи своей двери, жадно прислушиваясь к обрывку женского голоса…

— О, лучше бы это был просто публичный дом… Ведь они же — не люди даже, это звери, обезьяны… Я не могу! Не могу! Убейте меня…

С этого времени Люцина окончательно утратила покой и приготовилась к худшему.

Каждый раз, когда раздавались шаги в коридоре — по мере их приближения, учащалось сердцебиение узницы. Однажды кто-то остановился у двери.

Люцина вскочила и стоя приготовилась к встрече врага.

Щелкнул замок и в камеру не спеша вошел японец. Он молча, испытующе уставился взором в Люцину, сложившую руки на груди и постепенно отступающую в угол.

Она не сводила ни на секунду взора с обладателя колючих, неприятно дерзких, меняющихся, но не мигающих косых глаз, защищенных массивными черепаховыми очками с толстыми, выпуклыми стеклами, напоминающими автомобильные фары.