Николай Великанов - Красный сотник

После рассказа девушки дом Шукшеева уже не казался Тимофею уютным и благодатным, а Любушкина жизнь в нем — такой уж счастливой.

...Через некоторое время Тулагину опять выпала оказия побывать в Могзоне. Правда, времени у него было в обрез, но повидаться с Любушкой все же сумел. На этот раз он постучался в дом Шукшеева не с парадного подъезда и не на верхи, а в угловое окошко низов.

Любушка провела его к себе через дворовую калитку. Вид у нее был расстроенный, глаза покраснели.

Тимофей осторожно спросил:

— Обидел никак кто?

— Пустяки. Это так...

Так, да что-то не так. Но Тимофей смолчал, не стал навязываться с настойчивыми расспросами. Она заговорила сама:

— Помните, в день первого нашего знакомства на станции вы говорили мне, что теперь свобода, что теперь все равны будут?

— Помню... Говорил...

— А где же оно, это равенство?.. — из глаз девушки покатились слезы.

— Да что случилось, Любушка?..

— Я так понимаю, Тимофей Егорович, — вытерла слезы и, несколько успокоившись, снова заговорила она. — Ну, богатство, оно и есть богатство. Тут кому как богом дано. А на что же топтать человека, если он бедный?..

— Да што случилось, ради бога?

— Проспала я немного сегодня и не успела к заутрене прибрать спальню Елизара Лукьяновича и Марфы Иннокентьевны. Так Елизар Лукьянович раскричался, разругался разными словами... А я что? Не человек, что ли? Зачем на меня разными словами?.. А Елизар Лукьянович еще и издевается: козявка ты, а не человек. Тебе, кричит, на роду написано быть в работницах, в прислуге. Да я, кричит, если захочу, что угодно с тобою сделаю — захочу растопчу, захочу помилую...

— Ах он гад... — задохнулся от гнева Тимофей. — А таким душевным казал себя... Сволочь буржуйская... Вот я покажу ему, как измываться...

Любушка не успела и глазом моргнуть, как Тулагин махнул на верхи. Но не застал Шукшеева — он с утра уехал по делам в Читу...

Говорят, гора с горою не сходится. А тут сошлись.

Надо же было такому случиться, что сразу по приезде Тимофея в Читу его вместе с Софроном Субботовым послали разгонять демонстрацию в железнодорожных мастерских. По дороге Тимофей спросил Софрона:

— О чем у них демонстрация, как думаешь?

— Супротив новой власти бастуют.

— А почему супротив?

— Большевики мутят.

— Может, правильно мутят, а? Большевики, говорят, — за простой народ. А что Ленин и его партия немцам продались и казачество хотят уничтожить, брехня все это.

— Кто его знает. Может, и брехня.

Тулагин и Субботов прибыли в железнодорожные мастерские, когда демонстрацию уже разогнали. Но без дела они не остались. Им поручили конвоировать одного из бунтовщиков.

Тимофей и Софрон вели в тюрьму пожилого железнодорожника по малолюдной улице города.

— Слышь, папаша, что митинговали-то? — не удержался Тимофей.

— Чтобы таким, как ты, глаза открыть! — больше с горечью, чем со злостью отозвался железнодорожник. — Кого плетями стегаете, шашками рубите, под ружейными дулами водите? Своего же брата бедняка: крестьянина, рабочего... Эх вы, топите в крови революцию на свою же голову.

«Верно ведь режет», — мысленно согласился с ним Тимофей. Вспомнились слова Шукшеева: «Нечего с народом разговаривать... Нагайками...»

— Слышь, Софрон, — поближе привернул Тулагин свою лошадь к Софроновой. — Может, отпустим, а?

— Ты что, Тимоха? — испуганно блеснули глаза Субботова. — Под военно-полевой суд захотел?..

Из проулка на улицу выкатили расписные пароконные сани. В них, за спиной конюха Максима, в роскошной колонковой шубе Шукшеев. Максим придержал лошадей, пропуская конвой. Шукшеев повернул на казаков голову, узнал Тулагина, шумно закричал:

— Георгиевский кавалер! Егорыч!.. Заловили бунтаря? Так его... В тюрьму ведете? Хоть взбодрите раз-другой нагайкой. Мороз-то нынче какой... Заколеть может большевичок-то... Любушка низко кланялась тебе, Его...

Шукшеев не досказал. Тимофей яростно хлестнул лошадь, налетел на сани и со всего плеча стебанул Елизара Лукьяновича нагайкой.

— Это — для твоего взбадривания, — приговорил он, горяча Каурого. — А это, чтоб не заколел. — И снова опустил на шукшеевскую голову нагайку. — А это за Любушку... — обрушил новые удары. — За «растопчу и помилую»...

Максим гикнул на лошадей, сани понеслись.

— А ты чего, папаша, рот раззявил? — закричал, выходя из себя, Тимофей железнодорожнику. — Катись на все четыре стороны! Кому говорят, катись...

Софрон кинулся на Тулагина:

— Опомнись. Что творишь?!

— Не мешайся, Софрон! — отмахнулся Тимофей от Субботова. — Знаю, что творю.

— Под суд же пойдем...

— Беги, папаша, пока не поздно. Бог даст, в лучшее время свидимся...

На шомпола Тимофея препровождало двенадцать казаков. Среди них был и Субботов.

За бунтовщика-железнодорожника и за Шукшеева Тулагин полностью взял вину на себя. На допросе он так и сказал: «Один я виноват. Субботов противился моим действиям, даже мешал мне, но я пригрозил ему карабином».

Софрон отделался двухчасовым караулом под шашкой на лютом морозе и обмороженными щеками и носом. Тимофею же, как избившему купца Шукшеева не по политическим мотивам, а из-за мести за оскорбленную невесту и отпустившему бунтовщика опять же не по политическим убеждениям, а в состоянии душевной взволнованности, присудили двадцать пять шомполов.

В помещении, где проводилась экзекуция, сотенный подошел к Тулагину и демонстративно грубо, на виду у всех казаков сорвал с его груди георгиевские кресты.

— Какое имеешь право?.. — возмутился Тимофей. — Я кровью их заслужил.

— Молчать! — гаркнул сотенный. — По нынешнему времени имею такое право. — Он повернулся к казакам: — На нары его, сукиного сына!..

Отпустить Тулагину первые пять горячих сотенный приказал Субботову.

— По-свойски отпусти, — ухмыльнулся он.

С каменным лицом Софрон сделал первый легкий удар.

— Как бьешь? Силы нет, что ли? — взбеленился сотенный. — Гляди у меня, положу на нары рядом с дружком!..

Тимофей сначала сравнительно легко, терпеливо переносил удары. Но с десятого терпеть стало невмоготу. Он глухо застонал. После пятнадцатого взмолился криком:

— Братцы, не выдержу... Забьете до смерти... Помру...

А сотенный считал безжалостно:

— Шестнадцать, семнадцать... девятнадцать... цать... цать...

Тимофей не помнил, когда и как казаки сняли его с лавки, отнесли в лазарет.

Чернозеров, проводив семеновцев до березняка, где проходила дорога на Серебровскую, направился было на заимку вокруг луга. Но хлынувший ливень заставил его бежать напрямик.

Он втянул голову в плечи, прикрыл глаза рукою и так сослепу и наскочил на лежащего в осоке Тулагина. Зацепился за него ногою, с размаху плюхнулся в болотную мокредь.