З. Валентин - За чудесным зерном

В нижних этажах, подогнув длинные нелепые ноги, отдыхали верблюды. Ягнята прыгали по ступеньками величественных лестниц. Дети бросали твердые глиняные шарики, стараясь попасть в нежные фарфоровые рисунки, еще украшавшие карнизы зданий.

Население оазиса жило в глинобитных мазанках среди пышных развалин. Эти хижины походили на ласточкины гнезда, которые лепились по карнизам старых дворцов.

Всего народа в оазисе было четыреста двадцать семь человек.

Витя был четыреста двадцать восьмым.

Лежа на ковре, Витя наблюдал жизнь оазиса Аджи.

Ему было и хорошо и грустно. Хорошо оттого, что он выздоравливал, оттого, что он не чувствовал жгучего воздуха пустыни, оттого, что сладко пахло абрикосами, которые сушились на плоских кровлях домов. А грустно оттого, что Витя чувствовал себя одиноким в оазисе, несмотря на внимание Ашура и заботы Сохэ. И было еще особенно грустно потому, что Вите казалось, что смуглые люди, которые проходили мимо, очень несчастны в своих глиняных мазанках среди обломков былого великолепия.

Вите хотелось расспросить их об этой жизни, об оазисе, о дворцах… А больше всего все же хотелось узнать о таинственном знаке солнца и пшеницы, о знаке, который заставил его поверить в то, что он нашел «чудесное зерно».

Но Ашур был строгим врачом и не разрешал Вите говорить, пока он не выздоровеет. Витя вздыхал, но покорялся.

Он вспоминал товарищей и думал о том, как, вероятно, напугались они, когда он исчез.

К вечеру пятого дня Ашур поглядел на Витю и рассмеялся.

— Ты уже здоров, даже потолстел. А я ведь думал, что солнце не оставит тебя в живых! Теперь ты можешь встать, ходить и разговаривать, с кем хочешь.

— Слава вечному солнцу! — пробормотал Витя. — Наконец мне разрешено говорить.

Он хотел вскочить и бежать, но ноги были как чужие, и мальчик с трудом поплелся на улицу.

Все население ждало Витю. На площади, над которой уже зажигались крупные звезды, собрались жители оазиса Аджи. Некоторые пришли с работой, некоторые захватили с собой ужин — овечий сыр, хлебные лепешки и розовые душистые абрикосы.

Старый Ашур сидел у маленького огня, который горел между камнями, сложенными в виде очага. На огне стоял горшок с травами, и Ашур, все время помешивая кипящую жидкость оструганной палочкой, варил какое-то лекарство.

Витя впился глазами в эту картину. Он жалел, что не захватил с собой карманный электрический фонарь. Было бы замечательно пустить сноп никогда здесь невиданного света на эту толпу, пеструю и молчаливую, мирно сидящую под вековыми деревьями. Что бы они сказали?

Пробормотав приветствие, Витя неловко уселся около Ашура.

Ли, бойкая, любопытная, пробралась к Вите, дернула его за рукав и сказала:

— Рассказывай! — И она уселась рядом с Витей и старым Ашуром.

— О чем же мне рассказывать? — оживился и смутился Витя.

Темнота густела, но Витя увидел, как толпа людей придвинулась ближе.

— Рассказывай! — услышал он.

Вопросы падали сначала редко и сдержанно, а затем все чаще и чаще. Так весенний дождь начинается осторожными каплями, а потом шумит без перерыва.

…Созвездия уже прошли половину своего ночного пути. Ли сладко спала, укрытая бараньей шкурой. Витя устал и охрип. Он замолчал.

— Ложись спать, — сказал Ашур. — Я заслушался тебя, а ты еще вчера был болен. И лекарство мое выкипело. Я забыл его на огне. — И он обратился к одной из женщин: — Принеси мне воды, чтоб долить…

— Воды! — нетерпеливо прервал Витя старика. — Я половину ночи рассказывал вам обо всем, о чем вы спрашивали. И теперь я все равно не усну. Я тоже хочу знать. Пока ты, дедушка Ашур, будешь варить лекарство, прошу тебя, расскажи мне в свою очередь!

— О чем ты хочешь спросить?

— О воде. Объясни мне, откуда она берется здесь. Откуда вы сами пришли? Почему на дверях вон той башни нарисован тот же знак солнца, что и на гробнице Великого Города? Почему никто ничего не знает о вас ни в Хотане, ни у ближайших оазисов?

Ашур снова взял палочку, которой он мешал кипящую жидкость. А в это время синяя прозрачная азиатская ночь медленно передвигала с востока на запад свои покорные звезды.

Рассказывал Ашур нараспев. Зажмурив глаза, Витя слушал старика, и ему минутами казалось, что он слышит Халима.

— Я мало знаю. Жизнь моя коротка, а край этот жил бесконечное множество лет. Мне говорил о минувшем мой дед, а дед мой ребенком рассказы слыхал от других стариков… Видишь, — вода закипает, и белая пена, шипя, поднимается вверх. Я варево палкой мешаю. Новая накипь ползет, опадает, чтоб вновь пузырями покрыть беспокойную жаркую чашу.

Так и народы — один за другим — как пена, текли, вечно друг друга сменяя. Сильные слабых давили и гнали прочь от воды, питавшей прекрасную землю. Прочь уходили в пустыню народы в тоске и бессильном гневе. Слабые женщины горько рыдали у редких колодцев в пустыне. Не удивляйся, что жалкие капли воды солоны и поныне…

— Тут я нечаянно уснул и не дослушал до конца.

— Но я не подозревал, что ты умеешь так ловко переводить плавную восточную речь, да еще с такого языка.

— Ох, боюсь, Иван Викентьевич, что это мой первый и последний опыт. Клавдий Петрович, не сердитесь: мне самому ужасно жалко, что я ночью не дослушал до конца Ашура. Это сказание, по-моему, существует уже страшно много времени. Все до одного, не исключая и ребят, распевают его там вроде того, как у нас распевают Буденновский марш! Но у меня как-то не хватило времени записать целиком. Вообще, — тут Витя с живостью обернулся к Веселову, — эти вечеринки аджинцев ужасно мне напоминали наши семейные вечера в клубах: поют, работают, играют в шахматы. Только шахматы у них не совсем такие, как у нас: у коня другие ходы, я вам покажу как-нибудь. А в общем хороший народ, честное слово!

— Да ты, Витька, не отвлекайся, докладывай дальше!

Костя с изумлением глядел на товарища. Ему все еще не верилось, что Витя сидит рядом с ним.

Пятнадцать дней, проведенные в безуспешных поисках, почти без сна, почти без пищи, почти без воды, измучили всех больше, чем все прежние месяцы работы и странствований.

Экспедиция обыскала развалины и все песчаные сугробы от западных ворот вплоть до могилы Семи Городов. Очки, оставленные Клавдием Петровичем в гробнице, лежали нетронутые: было ясно, что Витя не добрался до гробницы.

Песчаный вихрь замел следы исчезнувшего товарища.

Чаон-Го, обливаясь слезами, покаялся в своей оплошности. Он извлек из своей сумки весь запас припрятанных цветных бумажек, испещренных непонятными значками, и сжег их перед самым высоким барханом. Пока курился тоненький синий дымок, китаец бормотал заклинания, улещивая злых духов, похитивших Витю.