Исаак Гольдберг - Тысяча и одна ночь

Не выпуская бумажку из рук, ротмистр воодушевляется. Он взмахивает ею, как победным трофеем, и выпрямляется на диване — сильный, свежий, радостный.

— Это — нить... Тут такие узоры расписать можно! такие узоры!..

Прокопий Федорыч, мягко двигаясь по кабинету, берет стул, пододвигает его ближе к дивану и садится.

— Ниточка, Евгений Петрович, крепконькая. Прямо шелковая. Но только — уговор, Евгений Петрович: я не согласен, чтоб эта старая шляпа вмешивалась в предприятие. Напутает, нагадит, а успехи себе припишет...

— Эх, золотой мой! — весело вскипает ротмистр. — Полковнику на этот раз мы не дадим сливочек попробовать! не дадим!..

— Вот то-то... А то обидно: шевелишь мозгами, разрешаешь задачу, а тут приходят на готовенькое и все каштаны себе... Обидно!

Ротмистр мгновенно тускнеет и хмурит брови. Но сердце отходчиво у ротмистра, брови разглаживаются, и в глазах, серых глазах снова радостней, ласковый, неомрачимый блеск.

Приходит день — и Никитин начинает чувствовать на себе внимательное беспокойство ротмистра. Чаще, чем это приято в охранном, его вызывают на допрос. И хоть и имеется в деле его четкая подпись под отказом давать показания, его все-таки вызывают, ведут из одиночки пустынным тюремным двором, через контору, на улицу, на волю, а затем через гулкий деревянный мост в охранное. И хмурясь на назойливость охранки, он радостно вдыхает в себя душный и тягостный в былое время, но такой животворящий и родной теперь пыльный дух улиц и медлит свои шаги между деревянным, размеренным со звонкой пересыпью шпор шагом двух жандармов.

В охранном его встречает любезный, издевающийся корректный ротмистр. Иногда здесь бывает полковник, который по-стариковски, раздражаясь, уговаривает дать показание, «маленькое, ни к чему не обязывающее показание». Очень редко к этим двум присоединяется парикмахерски нарядный, в виц-мундире без пылинки, в белоснежном белье, черноусый товарищ прокурора. Все они делают стойку на Никитина, выдерживают его, огорошивают его неожиданными сообщениями и указаниями. Порою эти сообщения ошеломляют Никитина, и он с трудом сохраняет внешнее спокойствие, внутренне содрогаясь и холодея от представления о значительной осведомленности жандармов.

Однажды ротмистр, один-на-один, говорит ему:

— Я знаю, что от вас толку добиться трудно. Но вот вы, господин Никитин, конечно, успели же понять, что мы знаем все. Теперь пред вами, по-моему, единственная задача — это, елико возможно, облегчить свою будущую участь... Есть много путей к этому!..

— Например, — путь предательства! — усмехается Никитин.

— Зачем так сильно! Не предательство, а сотрудничество с нами. Служение идее. Я вижу — вы человек долга и ценю в вас это. И, если хотите, как частный человек, я преклоняюсь перед вашей стойкостью. И, мне кажется, если пред вами только два выхода — каторга или плодотворный, общественный труд, то вы выберете...

— Я выберу каторгу! — смеется Никитин и смехом будит в ротмистре ярость.

— Напрасно... напрасно вы радуетесь! — встает ротмистр, и жестокие складки набегают вокруг холеных усов, как в злобном оскале. — Я с вами не шучу!.. Я могу дать вам слово, что мы очень скоро выловим всю вашу группу... весь ваш комитет.

И, не разглаживая злых складок и глядя на Никитина в упор, выбрасывает последнее, таящее зловещий смысл:

— Весь комитет и всех руководителей красноярским делом...

— Каким? — с трудом сдерживая дрожь пальцев, переспрашивает Никитин. — О каком деле вы говорите?

— О том, которое вам очень подробно известно: о покушении на губернатора...

Никитин досадливо пожимает плечами.

— Вы можете приписывать мне какие угодно дела: это ваше ремесло... Но я считаю, что мы с вами слишком долго теряем зря время. Я думаю, — вы могли бы его употребить на что-нибудь более полезное, а меня пора отправить обратно туда, в одиночку...

В тот день, когда Синявского выпустили из тюрьмы с подпиской о невыезде, Никитин получил приятный сюрприз: к нему допустили на свиданье дальнюю родственницу, носившую ему передачу.

Свиданье было «личное», в присутствии жандармского вахмистра. Пятнадцать минут пролетели незаметно, в это короткое время не удалось сказать и спросить что-нибудь серьезное и существенное, но самый факт свиданья радостно поразил Никитина и взбудоражил его.

Трехмесячное сиденье в одиночке порядочно наскучило, впереди была неизвестность, с воли не просачивалось никаких вестей. И уже начинала вползать в Никитина безнадежность. Неожиданная льгота взбодрила и спугнула эту безнадежность. Никитин вернулся в свою одиночку возбужденный, посвистывая и сияя.

А на воле близкие товарищи, сопоставив два факта — освобождение Синявского и разрешение свидания с Никитиным, решили:

— Дело идет к благополучному концу. У жандармов нет серьезных материалов. Провал не грозит большими последствиями.

Синявского встретили ласково.

— Ну, получил, Сергей, крещение. Теперь держись — надо законспирироваться и не таскать за собой хвостов.

Синявскому воспретили встречаться с кем-либо, причастным к организации. Синявский подчинился и вернулся в семью, к добродушному толстому отцу, кладовщику в частной фирме, и матери, вечно больной и ноющей от своих бесчисленных болезней. Скоро он устроился на маленькую службу и стал совмещать ее с усиленной подготовкой к экзаменам за реальное училище.

Отец похохатывал и добродушно, но с тайным опасением, предупреждал его:

— Гляди, бунтовщик, не даст тебе начальство экзамен выдержать!

Мать скулила, вздыхала и ругала товарищей, запутавших Сережу.

— Чтоб их язвило! Утянули парня в такую беду. Вертопрахи!..

Синявский отмалчивался, матери не возражал, но был с нею непривычно ласков. Отцовских шуток избегал и в глаза ему старался не глядеть.

Через месяц после освобождения Синявский не выдержал: пошел к одному из товарищей по организации и застенчиво попросил:

— Дайте, пожалуйста, какую-нибудь работу. Скучно так-то околачиваться.

— Чудак! Да ведь за тобой, наверное, не меньше двух шпиков ходит... Выдерживай карантин и не суетись. А, впрочем, что-нибудь придумаем...

— Ну, пожалуйста. Хоть что-нибудь! — облегченно вздохнул Синявский.

Кругленькая, нос кнопочкой, глаза под очками поглядывают быстро, с добрым ласкающим блеском. Собранные на затылке пушистые изрыжа русые волосы отягощают маленькую голову. Голос звонкий, немного крикливый. Сидит смущенная: смущенье разлилось пламенным румянцем по слегка веснущатому лицу; смущение сцепило пальцы и ненужно крутит их.

Сухой, неприязненно-вспыхивающий голос однотонно рокочет:

— Я долго соображал, высчитывал и нахожу, что последние провалы, Анна Павловна, идут откуда-то отсюда. Вы сообразите: мы выпустили листовку, задерживаем ее распространение, о ней знают только самые близкие, свои люди. А вот три дня тому назад на допросе в охранном предъявляют ее арестованным. Это что по-вашему значит? А?