Владимир Востоков - По следу «Одиссея»

— Специалисты сочли это дефектом бумаги, — продолжал Марков, — но все-таки воспроизвели точки на твоем фото.

— Да, вот они, — снова подтвердил Павел.

— Тогда в чем же дело? Костюм тут черный, и у тебя черный. Рубаха белая, и тут белая. Галстук одинаковый, и вывязан так же.

— А может, не в фотографии ошибка?

Марков отложил лупу.

— Все остальное исполнено в точности. Но, вероятно, что-то мы проглядели. Надо послушать Уткина.

— Не очень-то он разговорчивый, — мрачно заметил Павел.

— Ничего, одумается. Дадим ему отдохнуть, прийти в себя, осмыслить все. Потом объяснишь ему, что чистосердечное раскаяние облегчит ему не только душу, но и дальнейшую судьбу…

— Понимаю.

— Ну, а сейчас давай-ка и сам отдохни.

На следующий день из лаборатории сообщили, что в пятнадцати батарейках Уткина, также представлявших собою замаскированные контейнеры, содержится три разных вещества, химически инертных каждое в отдельности. Были проведены опыты, и в реакции с порошком из контейнеров Бузулукова эти вещества образовали три вида сильнодействующих ядовитых соединений. Проще говоря, налицо было химическое оружие.

Чтобы подвести черту, оставалось лишь получить правдивые показания у Уткина Второго (Уткина Первого, обитавшего в Челябинске, решили не трогать, ибо он мог еще пригодиться; Павел сравнивал его с поплавком, по которому рыбак сразу видит поклевку).

Между тем с Уткиным творилось нечто непонятное. Из больницы, где ему окончательно наладили руку, заключив ее в лубок, Уткина врачи не выпустили. Только перевели в другое отделение. Он впал в состояние полной прострации — не ел, не пил, не реагировал ни на свет, ни на звук, ни на другие внешние раздражители. Психиатры определили ступор, явившийся результатом глубокого потрясения и депрессии. Были основания опасаться самого худшего, но на третий день Уткин пришел в себя и сделал попытку выброситься из окна. Находившаяся при нем нянечка помешала ему, подняла крик. Уткина утихомирили с помощью пациентов из соседних палат. После этого в палате Уткина Второго Марков установил постоянное дежурство. Одну из вахт, чаще вечернюю, нес Павел Синицын.

От разговоров Уткин упорно отказывался. Он никак не мог примириться с тем, что все кончено, что не будет карьеры, не будет денег, на которые он рассчитывал открыть собственное дело. И самое горькое — такой конец…

Он лежал на спине, глядя в потолок, и вновь и вновь перебирал в памяти последние дни своей подготовки перед заброской. Чаще других вспоминались два эпизода.

Год назад он сделал контрольную поездку в Советский Союз и в качестве матроса посетил батумский порт. «Надо, чтобы ты ощутил местный климат собственной кожей. О своих впечатлениях подробно доложишь рапортом», — сказал ему Себастьян.

Он долго бродил тогда по городу. Заходил в магазины, посидел в кино, заглянул в кафе, в городской парк, потолкался на вокзале и даже успел посетить музей. Ходил и слушал русскую речь, присматривался к советским людям, к их манере поведения, одежде и даже походке, а потом в порту долго разговаривал с грузчиком, который в конце разговора похвалил его за отличное знание русского языка. «Никогда бы не подумал, что вы иностранец», — заметил его случайный собеседник. И это было для него наивысшей похвалой. По возвращении он написал пространную докладную записку, в конце которой сделал вывод о своей полной готовности выполнить любое задание центра. Ему не терпелось скорее пойти в дело, скорее получить уже обещанное за выполнение задания крупное вознаграждение…

И вот на полпути к цели он схвачен.

Где же он просчитался? Когда именно попал в поле зрения советской контрразведки? Уткин, стараясь быть объективным, прослеживал свое поведение с момента вступления на советскую территорию, мысленно реконструировал обстановку и свои действия. Моментов, за которые он давно упрекал себя, было два: в ресторане, когда ввязался в скандал, и случай с соседом, когда у него вырвались «марки» вместо «рублей». И все. Больше он до последнего времени решительно ничего не находил. Но, во-первых, Бузулуков мог привести «хвост», а во-вторых, не исключено, что хозяйка квартиры была у контрразведки на крючке.

А может, все началось с момента переброски? Он вспомнил, с каким недоумением посмотрел на него капитан «Одиссея» Ксиадис, когда они совершенно случайно встретились у автобусной остановки. Но руководивший заброской Имант говорил, что на капитана можно положиться.

Вот и разберись и пойми, какой из возможных вариантов сработал на его погибель…

Уткин лежал на койке и думал, думал. Он совсем перестал спать. Ел ничтожно мало, и если бы ему не делали вливаний крови и глюкозы, он умер бы от истощения. Тех, кто дежурил в палате, в том числе и Павла, он просто не замечал.

Однако врачи предсказывали, что могучий инстинкт жизни в конце концов возьмет свое, и не ошиблись. На исходе второй недели, вечером, когда дежурство нес Павел, произошел перелом. Уткин глубоко вздохнул и вдруг спросил отчетливо:

— Какое число?

— Двадцать первое октября, — ответил Павел.

Кажется, Уткин узнал его голос — он повернул голову.

— Значит, с возвращением? — сказал Павел. — Издалека вернулись, издалека.

Павел больше, чем кто бы то ни было, желал этого возвращения. И был искренне рад. Кроме всего прочего, его ведь тоже неотступно преследовал вопрос: где он оступился? Как Уткин сумел раскрыть его?

Скорее по какому-то наитию, чем с расчетом, Павел сказал то, что думал:

— А ведь нас с тобой одно и то же мучает — на чем попался?

— Ну-у? — едва шевельнув повернутыми белым налетом губами, произнес в ответ Уткин.

— Я скажу, но в обмен ты тоже должен мне кое-что объяснить. Как говорится, баш на баш. Идет?

— Посмотрим.

Павел решил, что полезнее будет немного потянуть, поиграть, чтобы заинтриговать и расшевелить собеседника.

— Твои хозяева выдали паспорт на несуществующую серию. Так что благодари их.

Уткин повернул голову, посмотрел на Павла, как тому показалось, с состраданием. И голос звучал растерянно:

— Нн-е-е может быть… Меня заверили… Имант, Себастьян… Нет, нет, не может быть… — Уткин закрыл глаза.

Он мог предположить все, что угодно, только не это. Выходит, из-за чьей-то небрежности его послали сюда с грубой липой и тем самым заранее обрекли на провал! А теперь он должен расплачиваться жизнью?

Впервые за две недели Павел видел на лице Уткина осмысленное выражение. Не требовалось особой проницательности, чтобы прочесть на нем озлобление и досаду. Павел не мог определить лишь одного: к кому они относятся?

— Значит, не та серия… — наконец сказал Уткин. Хрипотца пропала, голос его окреп. Он открыл глаза.