Михаил Первухин - Колыбель человечества

— Если ты говоришь, мы должны верить, но…

— Подожди. Я сейчас кончаю.

Но потом, когда ей было семь лет, и настал день Чисел жизни и смерти, на ее долю пало «черное число смерти». И она ушла.

— Ничего не понимаю! — схватился за голову Макс. — Семилетний ребенок не мог уйти. Он должен был погибнуть на первом же шагу в ледяной пустыне.

— Дни счета бывают тогда, когда исчезает лед, сковывающий берега нашей страны, и уплывают в неведомые дали ледяные горы. Это бывает периодически, но приблизительно через каждые шесть-семь лет. И вот тогда тех, кому досталось «черное число», оставляют на плывущей мимо наших берегов льдине. Им закон велит оставить оружие — нож и копье и припасов на семь дней. И они плывут навстречу своей судьбе.

— Но они могут быть опять принесены обратно к острову?

— До сих пор было несколько случаев этого рода, но приплывали льдины уже не с живыми существами, а с трупами… И твоя невеста первая, которая ушла и вернулась.

Но я сказал, что она меньше вас подпадает силе закона смерти: это потому, что на ней не лежит печать проклятия, как на потомках ушедших в древности добровольно, и она вернулась случайно, ее вела, быть может, воля Индры.

— Что же вы решили? — спросил Макс.

Не отвечая прямо на вопрос, старик продолжал:

— Ее признала ее мать. Она из касты «людей меча». И она требует, чтобы дочь осталась среди нас, как посланная Индрой. Но «семь мудрых» еще не решили ее участи. Однако, я устал. Идите…

— На секунду! — остановил его Макс. — Я хочу спросить у тебя объяснения еще одной твоей фразы. Ты сказал «живыми ушедшие не возвращались». Что это значит? Не приходится ли понимать так, что некоторые «возвращались» мертвыми и помимо отданных на волю волн детей?

— Я устал, я устал! — еле слышным голосом пробормотал «единый» — «великий хранитель тайн». — Может быть, идет смерть… Что ты хочешь знать? Да, о тех, что вернулись бездыханными? Да?

Скажи кому-нибудь из «семи мудрых». Пусть вам… покажут тех… вернувшихся…

Старец совсем смолк, и мне даже показалось, что он скончался. Но через минуту он пошевельнул рукой, прикоснулся ею до ручки кресла, на котором покоилось его тело, за дверью раздался серебристый звон, двери бесшумно распахнулись, и появился в полном составе наш конвой. Нас увели.

Надо признаться, что я был-таки порядочно ошеломлен всем узнанным. Главное, видите ли, у меня буквально закружилась голова: я никогда не предполагал, что мир, наш мир, так сложен, так велик. Ну, я знаю: есть ученые, которые в одно мгновение, например, скажут, не считая по пальцам, сколько будет всего оленей в двадцати стайках, если в каждой — по двадцати голов. Есть и такие, которые умеют делать еще более хитрые штуки. Но что же значат все их знания в сравнены с тем океаном тайн, о которых мы только что слушали?

Слышали ли вы, чтобы была птица с зубами? А Макс и не поморщился, услышав о такой диковинке от старого джентльмена. И какие-то «иезиды» будто бы живут в какой-то Индии или Персии и есть «язык мертвых», этот самый санто-скритто или санскрит… Ей-Богу, на мгновение я уверовал во всю эту чушь и стал смотреть на Макса с боязнью. А черт его знает, может быть, и впрямь он нечто вроде индийских колдунов?

Но потом я стряхнул с себя эту слабость. К черту! Почему же он всегда делает больше промахов, стреляя, чем я? Ну-с, и вот я не испытывал ни малейшего желания больше шляться по этому проклятому муравейнику, где люди с легким сердцем ляпают про какие-то «священные числа», про «черное число смерти», про всякую ахинею с их богами и богинями, будто бы вертящими звезды вокруг какой-то оси.

Положим, Макс — протестант. Всем протестантам, это вы, джентльмены, конечно, и без меня знаете, не видать царствия небесного, как своих собственных ушей, именно потому, что они протестанты. Но я-то — верный сын еди-носпасающей римско-католической церкви, и к черту все, от чего колдовством пахнет!

Конечно, я только простой, грубый, невежественный зверолов, который по целым годам ни единого патера не видит, и все такое. Но когда я прихожу в форт Гуд-Хоп, — спросите, разве я не ставлю перед статуей бедняжки Мадонны парочки восковых свечечек? Разве я не заказал патеру отцу Онезиму сорок месс за упокой души моих родителей и брата Тома, хотя мне пришлось отказаться почти от всего оставшегося после отца имущества, лишь бы заплатить за мессы?..

Но если кому нравится гореть в геенне огненной — прошу покорно! Я же не испытываю ни малейшего желания попасть, простите, к мистеру дьяволу на рога… К черту!

Словом, когда этот самый Макс, словно полоумный, побежал к «семи мудрым» требовать у них объяснений и просить показать «тех, которые ушли живыми, а вернулись бездыханными», я решительно отказался идти с ним.

Но что вы поделаете?

Во-первых, этот Макс умеет уговорить хоть самого упрямого четвероногого осла, не то что разумного человека, а, во-вторых, какая-то тревога не давала мне покоя, гнала меня из пустой комнаты туда, куда уходили другие.

Ну, и кончилось тем, что мы-таки пошли.

Но, ей Богу, мы насмотрелись таких вещей, что теперь сам я не знаю: было ли и впрямь это? Полно! Уж не приснилось ли мне? Знаете, когда ляжешь спать с полным желудком, иногда снятся преотвратительные вещи… Такие, что во сне орешь, как зарезанный. Да вы помните, я же вам часа два назад рассказывал об одном таком кошмаре. Ну, когда я видел моего брата Тома полуживым до пояса, полускелетом от пояса до пяток…

Что мы видели?

Хорошо, я расскажу.

Но, представьте, Макс Грубер, увидав это, словно с ума спятил. Не от испуга. Не от отвращения. Куда?! Ей-Богу, он ошалел от радости, от какой-то чудовищной, величайшей на земле.

Он даже свою Энни позабыл, хотя она и жалась, как испуганная птичка, к нему.

Ходит, машет руками, кричит. Прямо — сумасшедший.

Но я лучше расскажу по порядку.

Началось с того, что нас заставили напялить на себя меховые одежды. Даже Энни вновь превратилась в прехорошенького мальчугашку.

Потом нас вывели, разумеется, под конвоем, из жилища на воздух, привели к какой-то отдельно, в стороне стоявшей башне. Там оказалась довольно крутая лестница со ступенями, вырубленными в камне. От нечего делать, я считал эти ступени. Их было две сотни, и еще сорок, и еще три.

Потом мы пошли коридором. И вот тут-то я удивился Бог знает как: сначала стены были из камня, а потом из чистейшего, прозрачного, как слеза, льда.

Лед тот не таял, потому что в коридоре было-таки пре-порядочно холодно: градусов на двадцать ниже нуля.

Закончился коридор выходом в большой зал, потолок которого опирался на толстые ледяные колонны. А стены этого зала образовывали отдельные ниши. Заглянул я в одну из них и отшатнулся.