Эрнест Марцелл - Октавиус

– Деньги не пахнут – так говорили римляне. А деньги, сынок, подобны грязи. Они могут измазать, а могут и очистить. Если от тебя не пахнет, значит, ты чист…

Этим он дал мне понять все, после чего общался со мной как ни в чем не бывало…

Додсону на память уже была вручена целая коробка шоколадных конфет, таких же, что я покупал в тот день для Мулан, когда встретил его в магазине Паккарда.

Мама, отец и сэр Рональд ехали в следующей карете, далее следовали еще одна карета с самыми высокими гостями и три пролетки с гостями рангом ниже и разными моими родственниками, до сих пор никак не дававшими о себе знать и внезапно появившимися поздравить меня с женитьбой…

Следуя старейшей традиции, мы торжественно подъехали к англиканской церкви без четверти двенадцать. В окружении шумной толпы мы с Элизабет вышли из кареты, где ей сразу надели на руки изящные серебряные браслеты в виде подков. Медленно и чинно шли мы к входу в церковь, и восьмилетняя девочка Алиса, семеня впереди, рассыпала пред нами лепестки роз.

Раскрасневшаяся от волнения Элизабет старалась смотреть прямо перед собой, я тоже шагал прямо, стараясь держать осанку, но неловкое чувство того, что я вышагиваю подобно журавлю и комично смотрюсь со стороны, ни на секунду не покидало меня – и от этого краска заливала мне лицо…

Внезапно, поднимаясь по ступеням церкви, я поймал чей-то пристальный взгляд, направленный на меня из самой глубины толпы. Не выдержав, я оглянулся и… почувствовал, как ноги внезапно отказали мне.

Это была Мулан, которую я никак не ожидал увидеть здесь. На какую-то долю секунды мне с облегчением показалось, что я обознался. Но нет, это была она, маленькая танцовщица из таверны «Летучая рыба». Мулан, в своем развевающемся на ветру платье, стояла, в ужасе глядя на меня и прижимая к груди засохшую розу, ту самую, что я нашел у нее в шкатулке. Я пошатнулся, остановился и едва не упал, товарищи сказали, что я внезапно побледнел, как будто увидел перед собой смерть. Они бросились на помощь ко мне, спрашивая, что случилось, но я отстранил их руки, пробормотав, что все в порядке. После я соврал, что у меня просто внезапно закружилась голова. Хотя я и принял все меры безопасности, чтобы никто из посторонних вопреки обычаям не смог проникнуть в церковь, но ледяной ужас на несколько секунд лишил меня здравого рассудка…

Нечеловеческим усилием я заставил себя оглянуться вновь (легче было бы посмотреть в дуло заряженного пистолета в руках грабителя), но Мулан там уже не было – она исчезла, словно мгновенное видение, и больше я ее уже не увидел. Как во сне я приобнял взволнованную Элизабет, нас тут же с ног до головы осыпали пшеницей, часть которой попала мне прямо в глаза, вызвав слезы, но я не обратил на это никакого внимания. Мы вошли в церковь, как в тумане передо мной прошла вся церемония, словно в беспамятстве сказал я: «Да», бесчувственным был поцелуй. Выйдя из церкви, я, не оглядываясь по сторонам, как можно быстрее прошел к карете, и только после того как она тронулась с места, немного успокоился. К счастью, Элизабет была слишком поглощена происходящим вокруг, чтобы приглядываться ко мне – иначе она непременно бы заметила, что со мной что-то не так. Она без устали трещала то с друзьями, то с подругами, то спрашивала что-то у меня – и я отвечал невпопад первое, что приходило в голову.

Скоро мы подъехали к Блейкли-холлу, в парке которого уже все было приготовлено к свадебному завтраку (точнее, обеду). Мы прошли через украшенные цветами ворота и уселись за стол. Поздравления и тосты сыпались один за другим, но я только усилием воли заставлял себя улыбаться и кивал всем со стеклянными глазами. Кусок не лез мне в горло – несмотря на голод, я практически ничего не ел, только пил, много и все подряд, так что, когда пришла пора первого вальса, все уже начало плыть у меня перед глазами. Однако алкоголь сделал свое дело – вскоре меня отпустило, а потом я и вовсе почувствовал облегчение. Вся эта история с Мулан, пари и розой стала казаться мне дурацкой сказкой, которая потом начала уже веселить меня.

Помню, как стоял я со своими проигравшими спор товарищами, вспоминая все подробности того дела, как Стентон фыркал с набитым бужениной ртом, а Батт охрипшим голосом орал тост за мое здоровье. Я танцевал как безумный со всеми подряд, возвращался к столу, снова пил, поднимая рюмку за каждого присутствующего, я веселился – веселился на своей свадьбе, справляя поминки по отправленным в прошлое юношеским беспутным забавам по ночным кабакам в потных, жарких объятьях распаленных портовых девиц…

Перед уходом на брачное ложе мы с Элизабет с удовольствием выпили поднесенного нам медового напитка, после чего, провожаемые всеобщим ликованием, удалились. Когда двери комнаты Элизабет наконец-то закрылись за нами и она кинулась ко мне в объятья, страстно обхватив руками и приникнув в жадном поцелуе, то все мои тревоги мгновенно покинули меня. Алкоголь оглушал меня – с треском я срывал с нее одежду, пока, наконец, не возымел желаемого, а потом, обессиленный, выключился мертвым сном.

Спал я мертвецки – но много раз просыпался, то от жажды, то от странного стука в окна, продолжавшегося всю ночь. Я тогда так и не смог понять, что это было, и решил, что наверняка Блейк запускает перед гостями в ночное время фейерверки – он был большим любителем этой забавы. Я хотел посмотреть на это зрелище, но силы оставляли меня, и я каждый раз вновь проваливался в глубокий сон, больше похожий на черное небытие…

Я проснулся и, откинув мокрое от пота одеяло, покрывавшее меня с головы до ног, медленно сел на кровати, все еще не придя в себя от тяжкого сна. Голова болела и была словно набита ватой, в висках пульсировало, в ушах шумело. Хмурый рассвет сочился в холодное окно, тусклым, неживым светом подчеркивая неуютный полумрак нашей комнаты. Элизабет спала, широко разметавшись во сне, ее роскошные волосы были раскиданы по подушкам. Я прикрыл одеялом ее обнаженную грудь и, подойдя к окну, распахнул раму – духота в комнате была просто чудовищная. Вместе с порывом ледяного воздуха, ударившего мне в лицо, в глаза мне так же резко ударило зрелище неимоверного беспорядка, царившего на всегда аккуратном и ухоженном дворе Блейкли-холла. Несколько деревьев, окружавших дорожки, было сломано, одно даже выворочено с корнями; на газонах и дорожках валялись сломанные ветки, куски дерна, обрывки каких-то бумаг; наши свадебные ворота, специально оставленные со вчерашнего дня, растрепанными валялись на земле; в оранжерее не хватало нескольких стекол. Даже беседка как-то странно скосилась на бок, и весь пруд был замусорен какой-то дрянью.

С первого взгляда мне показалось, что ночью здесь было настоящие побоище, подобное тому, что я однажды наблюдал возле одного из кабаков на набережной. Но потом до меня наконец-то дошло, что причиной этого разрушения послужил сильнейший шторм, судя по всему, разразившийся ночью и имевший силу не менее семи, а то и все восемь баллов по Бофорту. Вот что так странно стучало ночью в окна! Все еще не соображая, я несколько секунд смотрел на открывшуюся передо мной панораму, а потом острая мысль как молния прошила меня насквозь: «Октавиус»!