Владимир Положенцев - Духовная грамота отшельника Иорадиона

Наверху, в небольшой комнатенке, что находилась справа от крутой дубовой лестницы, на столе догорала в застывшей сальной лужице свеча. Она отчаянно мигала, готовая в любую минуту погаснуть. Следовало поменять. Или просто потушить. Кто их знает, угомонились они уже, али нет, надобно им свету, али теперь ничего не надобно?

Весь вчерашний вечер Ерофей Захарович слезно упрашивал важных гостей занять его светлицу и почивать на лебединых перинах. Да какое там! Уперлись дорогие гостюшки аки свиньи в корыто и все. Пришлось смириться, препроводить их в эту язвину, где обычно ночуют дворовые Мишка и Гришка.

Поднялся, осторожно заглянул в приоткрытую дверь. На широкой сосновой лавке постанывал, шевелился один из них. Высвободил из-под медвежьей шкуры ногу в валенке, пихнул того, что лежал рядом на полу.

– Эй, зайчатник, ну, черт бы тебя побрал, спишь что ли?

Ерофей Захарович отпрянул, подался назад, чуть не кувырнулся с лестницы, замер. Слышно было, как «зайчатник» подскочил, видимо, уставился своими мутными холопьими глазами на хозяина.

– Что, минхерц, звери избяные закусали?

– Если б звери, квасу дай. Из чего только Захарыч свое вино варит, из мочи? Во рту – пустыня. Пушки не льет, сукно не ткет, на кол прикажу посадить бездельника.

– И то дело, – откликнулся царский холоп.

Мелко перекрестившись, боярин Скоробоев попытался спуститься вниз, да ступень предательски скрипнула. Так и замер как подвешенный, с одной поднятой ногой. Господи, не дай пропасть.

– Сию минуту, Лексееич.

По тени на стене боярин видел, как Алексашка, собачий сын, накинул на голое тело тулуп, отлепил от стола огарок, зашлепал босыми ногами к двери. На пороге остановился.

– А может, это… вина пользительней будет?

– Пропади, аспид! – крикнул царь. – Верно, маменька говорит – вы меня споить хотите, да со свету сжить. Всем вам головы посворачиваю, а сам в Кремле сяду, как брат Иван. Или к римскому Кесарю убегу. Что мне от вас проку?

Государь закашлялся. Под шумок Ерофей Захарович сбежал вниз, спрятался за печкой, затаился. Алексашка выскочил за дверь, у него тут же погас огарок. Спускаясь впотьмах по скользкой лестнице, Меншиков пару раз приложился о низкие перекладины. Взвыл.

– Где вы тут, стадники, куда все попрятались? – застучал он кулаком по перилам.

Дворовые людишки повылазили из щелей как клопы, засуетились, запалили свечи и лучины. Боярин скинул шубу, взъерошил волосы, мол, спал без просыпу, выступил вперед.

– Царь опохмела требует, – сказал Алексашка, взглянув на Скоробоева с некоторой усмешкой. Он не забыл времена, когда его и близко не подпускали к боярским дворам, а ныне тут ему кланялись. – Водки твоей березовой не надобно. Не приглянулась она Петру Алексеевичу У него от нее томление. Грозился тебя, дурака, на кол посадить. Вели собрать там чего: квасу что ли, огурцов. И щей кислых не забудь.

– Господи Иисусе! – вскинулся в ужасе боярин. – Сей же момент все будет. Сам поднесу. А ну, – замахал он руками на челядь, – торопливей у меня!

Вскоре во временную опочивальню царя Ерофей Захарович лично внес большой серебряный поднос с горшочком щей, маринованной стерляжьей головой, мисками, шкаликами, стеклянным графинчиком, крынкой кваса.

– Вот, Петр Алексеевич, лучшее похмелье, какое нам известно, – сказал он кланяясь.

– Чего припер-то? – поморщился Меншиков, окидывая горящим взглядом снедь. – Сказано тебе вина не надобно.

Боярин заводил из стороны в сторону бородой.

– Энто, Александр Данилович, старинное русское похмелье. – Скоробоев указал дрожащим пальцем на тарелку с каким-то месивом. – В мисочке тертые соленые огурчики с чесноком и луком, да холодными ломтиками баранины. А сверху уксусом яблочным полито. Мой родич гнозией сие величал, гнозия по-гречески – наука. Похмельной наукой не всякий владеет. А в графинчике – горячее хлебное вино, водочка чистейшая на хлебных корках настоянная. В крынке квас ржаной на грушевом отваре с хреном.

– Ты русского языка не разумеешь? – перебил боярина Меншиков. – Иди прочь с водкой.

– Ну, ну, осади, не очень-то! – прикрикнул на своего закадычного дружка царь Петр, – говори, Ерофей Захарович, чего там еще о верном похмелье знаешь, интересно.

Боярин почувствовал свободу, раскрепостился. Может и пронесет.

– Первым делом надобно испить два стаканчика, не более, хлебной водочки, а опосля сразу закусить гнозией. Всю скушать, без остатка. Потом ужо опрокинуть добрую кружку грушевого кваса с хреном, пожевать хрящей стерляжьих. И поспать малость. Егда проснешься, голова сделается ясной, будто купола на Успенском соборе, – боярин несколько раз перекрестился.

– Не брешешь? – недоверчиво покосился на Скоробоева государь. Однако внутри стояла такая сушь, а ко всему прочему разболелась голова, что он был готов поверить в любое чудодейственное средство. – Ладно, садись ближе.

Меншиков подвинулся на лавке, первым взял ложку, попробовал гнозию.

– А ничего, минхерц, с утрева, по-моему, в самый раз.

Морщась, царь испил из золотого шкалика водку. В голове несколько прояснилось, боль стала отступать. Закусил гнозией. Захотелось выпить еще, но нельзя, у маменьки сегодня быть обещался и с Ромодановским говорить о посольстве в Европу. Стрельцы вроде присмирели, пора ехать, ума набираться по корабельному делу. Да и по другим наукам разным тоже. Гнозия, а ничего, оживляет. Надо бы с винопивством попридержаться. Вон уже мнихи ропщут, старец Авраамий из Андреевского монастыря послание прислал. Обвиняет меня, царя – батюшку в «потехах непотребных». Вообще-то и ему давно пора крысиную морду своротить, суется, куда не следует. Ладно, успею.

– А что, Захарыч, – спросил, ломая стерляжью голову Петр. – Иного доброго похмелья разве нет, кроме гнозии? Слышал Гришка Отрепьев с перепою лягушек живых жрал.

Ерофей Захарович хитро прищурился.

– На то он и самозванец, чтобы всякой нечистью кишки набивать. – Отер уголки губ, расселся на лавке, давая понять, что ему есть о чем рассказать царю.

Меньшиков без спросу налил себе, выпил, потом еще.

– Будет, – подпихнул его царь, продолжай, боярин.

Втянув ноздрями воздух, который показался Скоробоеву свежее утреннего ветра, помяв пальцы, унизанные тяжелыми перстнями, продолжил:

– В старину, еще при великом князе Василии Темном, знали весьма пользительное похмельное зелье. Сразу на ноги ставило, сколько с вечера не выпей. Называлось оное – заряйка, что у волжских народов означало зарю, рассвет, просветление после хмари. Сию заряйку один отшельник изготовил. Походило то зелье на вино шипучее, да не пьянило.

Обретался сей отшельник-старец на Волге, на малом островке княжества Тферского. И, якобы, был он когда-то боярином, да не простым, а сродственником великого князя. Егда Шемяка с Иваном Можайским пленили Василия Васильевича в Троицком монастыре, боярину удалось сбежать да затаиться в глухом месте, на речном острове.