Наталья Колосова - Варварин крест

…Время шло. Каторжная работа на стройке колымского тракта изматывала Жорку, несмотря на то, что он не выполнял и половины нормы. Адэский животным страхом боялся смерти, боялся, что и его, как и сотни других, не похоронят, а бросят, как падаль, в строящийся тракт, засыплют породой, и по его костям будут ходить и ездить, как ходят и ездят по тем, кто уже отошёл в мир иной.

Барачные вечера протекали однообразно, за редким исключением отец Павел, он же Кадило, завязывал разговор с кем-нибудь из заключённых, к ним присоединялись ещё собеседники, возникали споры, сомнения, раздражения. Отец Павел объяснял всё, что видел и знал, как священник рассказывал Евангелие по памяти, говорил о святых, о их жизни.

Чалый в такие моменты говорил, толкая кого-нибудь в бок: «Гляди, Кадило опять байки травит, агитирует за крылатые фуфайки!» Иногда, стараясь подловить отца Павла на чём-нибудь эдаком, вступал в разговор со словами: «А скажи-ка ты мне, Кадило…»

Жорка же бросал свои ноющие кости на нары, делал безразличный вид и старался быть не втянутым в разговор. Но память и слух жадно всасывали в себя то, что всё равно слышали, хотя Адэский этого и не хотел. Музыкант словно чуял это и, как молоточек и зубило на чеканке при каждом ударе оставляют след, так и он оставлял след в Жоркиной голове, загоняя услышанное в мыслительный отдел его головы вопросом:

– А как вы думаете, Георгий?

Жорка злился и каждый раз говорил:

– Отвянь, Музыкант, моя думалка под сказки не заточена.

И всё ж таки Жоркина думалка против его воли начинала скрежетать шестерёнками, перемалывая услышанное, и из перемолотого тут же, как подснежник из-под снега, выскакивало: «А ведь правда, почему то или это так получается, и кто то или это устраивает?» И этот скрежет будил что-то ещё, это ещё дергало Жорку за ниточки самолюбия и злости, эти два сочетания попадали в шестерни, тормозя их, и как следствие, всплывало привычное, въевшееся «да пошёл ты!». Но то, что успело перемолоться, оседало в разных уголках его головы.

Пришло долгожданное тепло, и с ним же очнулись колымские вампиры под названием гнус. Колымское лето – это два с половиной месяца: в середине августа зацветёт иван-чай, а значит, пришла осень. И вместе с теплом рабочие нормы выросли, как трава, в разы.

Участок дороги, на котором Жора работал, проходил по сопке. Люди вгрызались в породу, прокладывая страшный крутой перевал. Из вгрызальных инструментов были только кирка, лопата и средство перемещения породы – тачка. Тачка была деревянной, наспех сооружённой из сырого листвяка, поэтому была практически неподъёмной для истощённых людей, ну, а если её наполнить горной породой, то она становилась непосильной даже для человека неизмученного и пышущего здоровьем.

Жора-то не больно упирался для выполнения нормы и всячески косил от работы. Нет, он, конечно, работал, то есть для отрядного старательно делал вид, что работает, но и то, что Жорка делал, его выматывало, вытягивало из него жизненные силы, в голове крутилось одно: «Отдохнуть, надо отдохнуть, а то сдохну».

Время от времени кто-то из заключённых падал вместе с тачкой с хлипких сходней далеко вниз в распадок, их даже никто не пытался поднять обратно наверх – не было смысла: полёт по крутому каменистому склону, сплошь усыпанному свежей породой с острыми, как лезвие, краями, – это падение без шансов на жизнь. Некоторые завидовали этим бедолагам, мол, отмучились, счастливчики. А иногда происходили обвалы: это когда плохо срубленная порода кое-где нависала, как козырьки, и когда её пытались срубить, она вдруг обрушивалась каменной рекой на всё, что оказывалось в поле её досягаемости, и, сметая, крушила всё – деревья, сходни, человеческие тела, ломая головы, кости, – и превращалась в каменную кровавую могилу.

Адэского охватывала истерика, страх… Страх даже не животный, хуже – демонический, неудержимый, затягивающий, заставляющий сделать всё что угодно – убить, предать, продать, пойти по головам людским, – лишь бы самому выжить. И в такие моменты Жоркин обезумевший взгляд всегда, да, всегда, без исключений, натыкался на отца Павла – из сотен людей, которые были там повсюду, именно на него. Он никак не мог понять, как этот маленький, худой бородатый мужичок, уже почти совсем старик, с необъяснимой лёгкостью катает непосильную тачку, без тени страха идёт к этим жутким козырькам, если нагребает породу, и опять везёт. Где он черпает силы, откуда в этом тщедушном теле столько жизненной тяги, столько душевной отваги? И никогда Жорка не слышал от него ни единого вздоха отчаяния, ни единой жалобы, даже когда вечерами этот поп перевязывал на своих ладонях кровавые мозоли.

Теперь, летом, заключённых не гоняли обратно в лагерь, потому что колымский тракт продвигался всё дальше и дальше. Зэков сгоняли в удобный для охраны распадок, где люди располагались прямо на земле, хотя им уже было всё равно. Костры жечь не давали, а без костра спастись от мошки и комара невозможно: они густо облепляли открытые участки тел и заснуть просто не было никакой возможности. А те, кого всё-таки смаривал сон, утром, с первыми лучами солнца, либо совсем не просыпались, либо просыпались обезображенными до неузнаваемости от укусов таёжных кровососов. Их мучал непереносимый зуд. Люди чесались, раздирая себя в кровь, занося заразу в раны, и начинали гнить заживо. Охрана же для себя жгла костры, тем самым спасаясь от гнуса и отпугивая таёжных хищников: где-то далеко в тайге, словно на перекличке, то тут, то там выли волки.

Жорка, забравшись под куст стланика, лежал на спине без единой мысли в голове, неподвижный взгляд ловил только одну точку – яркую полярную звезду.

– Слышь, Адэса! – Чалый подсел к Жоре. – Дело есть фартовое.

Жорка перевёл тупой взгляд на Чалого и прогудел привычное:

– Ну.

– Я тут по случаю продыбал: с ближнего прииска на днях рыжевьё повезут.

– Ну, – опять прогудел Жора.

– Чё ну-то?! Через нас повезут, с прииска проколовшихся к нам тянут, ну и рыжевьёв прихватят. Охрана хлипкая. По-всякому, на ночь здесь осядут. Подогреться можно так, что на весь срок хватит и курок останется. От работы откупимся, харчем разживёмся, бабёнок потискаем!

– Ну а от меня чё надо? – Жорка слегка оживился.

– Чё надо, чё надо! Я чё говорю-то: жиган ты фартовый, бывалый, если ввариваешься в нашу кодлу – будет и тебе доля.

Они ещё долго шептались, потом ударили по рукам, и Чалый тихо ушёл, как и пришёл.

– Дед, что значит «кодла»? – я, молчавший всё время, подал голос.

– Что? А, ну да, – дед глянул на меня удивлённо, как будто бы забыв, что я здесь и он рассказывает эту историю мне.

– Это, Сёмка, значит банда!

– М-м-м! – промычал я. – Давай дальше.