Александр Мишкин - Anamnesis. Том 1

Петрович навис над ним и провёл пальцем по боковой поверхности савоськиной шеи:

– Ты в следующий раз вот тут режь! И ножичек-то наточи…

Доктор Симакин заржал. Савоськин с минуту переваривал полученную информацию, а потом начал вопить. Он вопил о том, как не любят его женщины и врачи – реаниматологи. О том, как суров и несправедлив к нему этот грёбаный мир. О том, как омерзительно и трудно резать себя тупым кухонным ножом… и как никто в этом мире не ценит его стараний. О том, как содрогнутся все, узнав о его кончине, и зарыдают в голос, и будут кусать себе локти, но будет поздно. О том, как болит его рука и надо бы перевязать, и где тут у нас сортир…

Последнюю фразу мы услышали уже из лифта. Лифтёр молча отвёз нас на наш седьмой этаж.

– Есть примета: с утра встретишь Савоськина – сутки наперекосяк, – ни к кому не обращаясь, произнёс я.

– Угу, – мрачно согласился Петрович.

Вика плыла под водой в невероятно красивом море. Под ней раскинулся коралловый разноцветный лес, наполненный своей, донной жизнью. Куда-то по своим делам неспешно брела парочка крабов; смешные полосатые рыбки что-то обирали пухленькими губками с замшелого камня. Величественно взмахивая крыльями, проплыл – пролетел скат. Пурпурная актиния захватила своими щупальцами зазевавшуюся рыбёшку и теперь готовилась ею позавтракать. Или поужинать, потому что в этом чужом мире судить о времени было невозможно.

Вика почувствовала, что пора выныривать. Она выдохнула остатки воздуха и, быстро перебирая ластами, поплыла вслед за пузырьками к поверхности. Но, подняв голову, Вика с ужасом увидела вместо ожидаемой зеркальной границы, за которой был желанный воздух, всё тот же коралловый лес. Там, наверху, куда она стремилась, было дно. С теми же губастыми рыбками, крабами и актиниями. И совершенно без воздуха.

В панике Вика заметалась от верхнего дна к нижнему, выжигая в себе остатки кислорода. И, когда желание сделать вдох стало нестерпимым, она поняла, что умирает. И проснулась.

Удушье не проходило. Вика часто дышала, стараясь вогнать в лёгкие как можно больше воздуха, но это не помогало: голова кружилась от недостатка кислорода, а в глазах продолжением кошмарного сна вспыхивали разноцветные огни. Руки и ноги похолодели, ощущаясь тяжёлыми, непослушными, чужими.

С трудом Вика села в постели. Стало чуть легче, но ненадолго. Через минуту удушье накатило с новой силой, а вместе с ним одолел приступ кашля. Вика поднесла ко рту салфетку и с недоумением принялась разглядывать появившиеся на ней розовые пенящиеся пятна.

К ней пришёл страх. Даже не страх, нет: чувство, охватившее её, нельзя было назвать просто страхом. Это был ужас: тот самый, леденящий, животный ужас, о котором так часто пишут в романах, но которого сама Вика доселе не испытывала никогда. Она попыталась вдохнуть, чтобы закричать, но вместо крика из груди вырвался жуткий клокочущий хрип вместе с розовыми брызгами. И второй раз за это утро Вика поняла, что умирает… теперь наяву.

– Вика, это успех: несомненный и заслуженный!

Николай Глебович Ерохин, как всегда, расплёскивал эмоции. Ещё бы: первая персональная выставка его ученицы – и сразу такой аншлаг! Весь Нероградский художественный бомонд собрался и даже маститые живописцы из столицы почтили своим присутствием выставку Вики. И не просто почтили, но и в один голос восторгались экспрессией и какой-то пронзительной искренностью картин неизвестной доселе провинциальной художницы. Да, это действительно был успех.

– Спасибо, Николай Глебыч! Только это больше ваш успех, чем мой. Я ведь выставила свои старые работы, которые, в общем-то, так или иначе уже демонстрировались почтеннейшей публике. А вы смогли организовать выставку и преподнести их по-новому. Спасибо вам!

– Да полно тебе, Вика! Я всегда говорил, что твои картины гениальны. И сейчас только ещё более утвердился в своей правоте. Это тот случай, когда ученица превзошла своего учителя… ладно, не красней, пошли пить шампанское и принимать поздравления!

Старый художник, увлекая за собой ученицу, ринулся сквозь толпу к накрытому столу. Раскрасневшаяся Вика едва поспевала за ним, на бегу приветственно кивая знакомым, малознакомым и вовсе чужим лицам. Неожиданный триумф смущал её. Чтобы преодолеть это смущение, Вика приняла из чьих-то рук полный бокал шампанского и залпом выпила его до дна.

– Жена, а ты, оказывается, тайный алкоголик! Вот так живёшь – живёшь с человеком пятнадцать лет и не знаешь его слабостей. Надо бы тебя почаще на пик славы забрасывать… глядишь, ещё чего вскроется. – Михаил приобнял супругу за талию и чмокнул в щёку. – Поздравляю! Народ ликует.

– А ты? – Вика почувствовала, как стремительно хмелеет.

– А я что? Или я – не народ? – оскорбился муж. – Я – его яркий представитель. И посему ликую тоже. Могу даже в воздух чепчики покидать. Где тут у вас чепчики раздают?

– Колпак бы тебе выдать… шутовской. Ты почему опоздал?

– Извини, дорогая, меня не отпускали благодарные больные. Ну, просто вцепились посиневшими скрюченными пальцами в одежды и умоляли: «Ну полечите же, полечите нас ещё!». Порвали халат и дрались за лоскуты. А я сбежал.

– Твои больные – фетишисты?

– Нет, они просто без ума от своего доктора… Ну, хорош я, хорош. Что ж поделать. – сокрушённо вздохнул Михаил, сотворяя из четырёх маленьких бутербродов с икрой один большой. – Я, зато в книге отзывов тебе такую запись оставил – закачаешься! На трёх страницах.

– И что же накропал?

– Не помню уже. Это же в порыве вдохновенья. Муза пришла и ушла. Вкратце смысл сводится к тому, что ежели какой смертный не восхищён твоими полотнами, то горе ему, ибо ущербный он разумом и убогий духом. И пристало ему лишь биться челом неразумным о стену кирпичную до полного избавления от жизни своей пустой и никчёмной. – муж попытался поместить созданную им конструкцию в рот. Конструкция оказалась значительно больше входного отверстия. Михаил озадаченно осмотрел её и начал с аппетитом употреблять по частям.

– Врун, хвастун и обжора. – констатировала Вика, смахивая осыпавшуюся икру с любимого мужниного галстука.

– Угу… зато чертовски обаятельный, – согласился муж, оценивающим взглядом окидывая блюдо с пирожными.

Вика собралась было ещё раз пройтись по поводу аппетитов своего благоверного, но поняла безнадёжность иронии и махнула рукой. К тому же к ней вновь подлетел Ерохин:

– Голубушка, прошу на подиум. Ты просто обязана сказать прочувственную речь жаждущей публике. И не забудь горячо и от всего сердца поблагодарить своего старого учителя за его невероятное терпение. – Николай Глебович вновь железной, совсем не старческой хваткой, стиснул Викину руку и помчался к небольшой сцене.