Людмила Толмачева - Двое под звездным ливнем

– Живой хоть?

– Живой! Орал так, что уши заложило. И мать жива, слава богу! Она, дурочка, видите ли, мужа- коммерсанта из деловой поездки ждала. Не хотела без него рожать. Он при родах должен был присутствовать, так сказать, по заранее написанному сценарию. В точности как у подружек. Ох уж это стадное чувство! Мещанский престиж! Ой, заболталась я! Баня-то уже, наверное, готова. Я пойду.

– Идите. Вам, наверное, полотенце надо?

– Ага. У вас есть чистое?

Костя кашлянул, потупился, покраснев при этом до корней волос.

– Ой, я опять не то ляпнула. Простите меня, ладно?

– Ничего. Я сейчас.

Вскоре он вернулся с махровым полотенцем и простыней.

– Держите. А дождевой воды я пару ведер сейчас занесу. Вам хватит?

– Вполне. Еще и вам останется.

– Да я вроде не собирался мыться…

– Ну что вы! Целую баню натопили. Из- за меня одной что ли? Ха- ха- ха! Как в анекдоте, помните? Интеллигент пришел в общественную баню и говорит: «Мне билет на одно лицо». А банщица в ответ: «А задницу что, мыть не собираешься?» Ха- ха- ха!

Так, со смехом Клена скрылась в дверях небольшой, но аккуратной баньки, что притулилась одним боком к огороду, другим – к навесу, под которым располагался вполне приличный верстак, а на гвоздях висел разный инструмент.

Под этот навес и устроился Костя, чтобы покурить, а заодно привести в порядок мысли, до сих пор имевшие хаотичное, почти броуновское движение. «Удивительно, – размышлял поэт, с особой сладостью втягивая в себя сигаретный дым, – почему-то грубости, слетающие с ее языка, не отталкивают. И даже напротив! Мне хочется соответствовать ей. Быть «своим в доску». Ведь я едва сдержался, чтобы не заржать по поводу ее «банного» анекдота, корнями уходящего во времена революции.

Амбец! Полный амбец! А еще эти рифмы… Лезут и лезут, точно крысы из всех щелей. Клена – паслена; златокудрая – мудрая; руки твои нежные – реки безбрежные. Тьфу! Попсы мне только не хватало! Любовно- медовой, прянично- карамельной лирики!»

Он сплюнул и яростно раздавил недокуренную сигарету в ржавой банке из-под килек.

– А-а-а! Ой-ей-ей! Мама-а-а! Ой-ей-ей! – раздалось из бани.

С грохотом распахнулась дверь предбанника и оттуда с визгом выскочила Резунова. В чем мать родила. Ее мокрое розовое тело вызывающе блестело в лучах закатного солнца. Пряди волос, прилипшие к лицу, закрывали его наполовину. Прижав правую ладонь к бедру, девушка металась по двору и выкрикивала что-то нечленораздельное:

– Я… я… мне… ой! Я… кипятком… ой, больно! Где вода? Воды! Воды! Ой, мамочка, как больно!

Не долго думая, Костя бросился к несчастной, подхватил ее на руки и тут же опустил в бочку с дождевой водой. Клена перестала кричать. «Контрастный душ» вызвал шок. Раскрыв в немом крике рот, она часто моргала и шлепала ладонями по воде.

В этот кульминационный момент калитка в воротах открылась, пропуская во двор бывшего воина чеченской кампании, а ныне инвалида второй группы и завсегдатая писательских посиделок Дмитрия Решкина, в обиходе просто Димыча. Припадая на левую ногу, он заковылял к крыльцу, но услышал шлепки по воде, повернул голову и остолбенел.

Открывшаяся перед ним картина и впрямь стоила того, чтобы застыть изваянием посреди двора, по крайней мере, часа на два. Из старой бочки с ржавыми ободьями произрастал обнаженный торс молодой женщины, лаская взор безупречными формами. Жаль, что лицо ее немного подкачало. Вместо сладострастной улыбки, вожделенной в подобной ситуации любым нормальным мужиком, на нем запечатлелась гримаса ужаса и боли. К тому же прекрасная нимфа истерически стучала руками по воде, обдавая фонтаном брызг стоявшего поблизости Костю.

– Ильич, я, наверное, не ко времени? Дак я попозже зайду, – пролепетал Димыч и попятился к калитке.

– Нет! То есть да. Тьфу, черт! Ко времени, не ко времени… Чего ты, Димыч, тут распардонился? Не видишь, у девушки несчастье? В бане ошпарилась. Что делать-то, подскажи!

– Ошпарилась? А-а… То- то я смотрю, с лицом у нее не того… Знаю я одно бабкино средство – свежую коровью лепешку надо приложить к ожогу. Вмиг все сымет. Ей- бо!

– Навоз?! – вскрикнула Клена.

К ней вернулся голос, а заодно и способность соображать.

– Ну, навоз, а что? Потом смоете его водичкой, да и все дела. Потерпите уж ради своей красоты. Ничего. А в каком месте обожглись-то? – спросил Димыч, с видом врача-травматолога осматривая части Клениного тела.

– Вот здесь, – повернулась к нему округлым бедром Резунова.

– А может, компресс из свежей мочи сделать? – вдруг предложил Костя.

– Мочи?! – в один голос переспросили Димыч и Клена.

– Ну вы же сами говорили, что это лучшее народное средство, – напомнил Костя.

– Да ну вас! – рассердилась Клена. – Навоз, моча… Это уж какой-то… сюр! Лучше отвернитесь! Поживей! Сколько мне торчать в этой бочке? Я уже замерзла.

Костя взял в предбаннике простыню, решительно обернул ею девушку и вытащил из воды. Димыч, деликатно отвернувшись, покашливал, но глазом косил в их сторону.

Овальный обеденный стол, доставшийся Косте от прежних хозяев, был накрыт для вечернего чаепития. Скромное угощение: сушки, печенье, конфеты «Коровка» и вазочка черничного варенья (подарок Сметанихи) – все это уместилось в центре стола. Перед гостями стояли чашки и стаканы разной формы и вместимости, в которые хозяин то и дело подливал свежезаваренный чай.

Разговор шел о предназначении литературы. Димыч горячился, доказывая истинность своей позиции, и волком смотрел на несгибаемого оппонента, Виктора Петровича Рыжкова, бухгалтера-пенсионера, «проглотившего» за свою жизнь несколько сотен книг и на досуге, по его выражению, балующегося «литературными поделками».

В их дискуссию пыталась встрять Анна Алексеевна Перепелкина, бывший учитель- словесник, а ныне «глубокая пенсионерка». Так она острила по поводу своего возраста. Ей хотелось поговорить на тему секса в художественной литературе. Уже трижды она повторила вступительную фразу: «В наше время о сексе мы знали понаслышке», но фраза тонула во все более ожесточавшемся споре мужчин.

К слову сказать, «слышавшая о сексе понаслышке» учительница литературы умудрилась в молодости родить двоих детей. Теперь взрослое потомство обосновалось в городе и радовало мать нечастыми наездами.

Самой молчаливой за столом была Феня. Она задумчиво крошила в пальцах печенье и казалась весьма далекой от обсуждаемых проблем. На нее исподтишка посматривал худощавый юноша- одноклассник Егор Рындин, отзывавшийся по школьной привычке на клички Горын или Горыныч. Парень с нетерпением ждал момента, когда вся эта «лабуда» про назначение закончится, и ему предоставят слово. В нагрудном кармане его рубашки лежал сложенный вчетверо тетрадный листок со стихами.