Григорий Рейхтман - Птичий фургон. Часть первая. Птицы

– Ну конечно. Большой такой. Сильный. Лицо хорошее. Он по-моему всё-таки волновался за тебя… Бензином от него пахло, и смазкой… Ну, вроде солидола. Так от механиков пахнет и от шофёров, которые на грузовиках. Алиса ему, по-моему, вполне доверяла, я и подумал, что он ваш общий знакомый, или родственник… Твой, или Алисин…

– Родственник, – повторил я, – на песке…

– Родственник на песке? – не понял Антон, – это что значит?

– Ничего. Просто в голову почему-то пришло.

– Что с тобой вообще происходит? – не удержался Антошка даже некоторое раздражение почудилось мне в его голосе, вроде как у Витьки от моих дежа вю. Да нет, почудилось, наверное, не может быть – просто он волнуется. А может и Витька тоже?

– Я же говорю. Бред какой-то. Ничего не пойму, словно мир перевернулся и вверх тормашками мне язык показывает – попробуй, мол, пойми – что я такое. И кто ты сам такой.

– Но с чего всё началось-то? Ведь месяц назад всё было нормально?

– Месяц назад я был в Питере. А ещё год назад мы с тобой гуляли Бог знает в каких странных местах. И ты мне как раз и рассказывал про эти особые сердцевины, так? Ну вот, я уже тогда на самом деле чувствовал, что должно что-то прорваться. Точно должно. Только я не знал, что это будет так… болезненно.

– А потом?

– Потом наступило… позавчера. Ну, то есть, началось всё раньше. Сначала, ещё до отъезда, я с Алисой поссорился.

– Это я знаю. Только я не понял – из-за чего.

– Из-за другой женщины.

– Ну ты даёшь…

– Даю. А ещё раньше, года два назад, была та история. Про человека, которого зовут Дик. Я рассказывал.

– Рассказывал. Только при чём здесь Дик?

– Тогда реальность поплыла. Не так как теперь, но всё же ощутимо. То есть, поплыла в том смысле, что вдруг стали казаться возможными чудеса. То есть, то, что раньше казалось чудесным, стало казаться возможным.

– Дальше-то что?

– То, что я, кажется, попал в такую сердцевину. Шёл пешком с Гурзуфской, решил срезать, чтобы мимо стадиона не идти. И началась какая-то фантастика. Только мне теперь не описать ничего по-настоящему. Словно ТАМ и ТОГДА было одно, а сейчас – совершенно другое. Словно это – другой мир. Я только птиц помню. По-моему, меня пытались остановить. Просто остановить, а я не захотел останавливаться. Птицы налетели на меня. Сначала даже не клевали, просто били крыльями. Ну, я стал отбиваться, и они тогда тоже принялись нападать как ненормальные… А, вспомнил! Началось с того, что я хотел идти, а подо мной земля стала проворачиваться, как эскалатор! А потом уже птицы… Я испугался, кажется, это когда уже океан был… И стал… В общем, стал бить насмерть.

– Птиц?

– Птиц. В общем, до дому я ещё как-то добрался, утром пришёл в себя, и понял, что надо идти опять туда, в переулок Медиков. А в центре встретил Алису. Мы хотели где-нибудь выпить кофе, а всё закрыто… Блуждали-блуждали по городу, смотрим – река и мост через реку. Мы реку перешли, смотрим – стекляшка. Ну, мы зашли… И всё, дальше всё опять поплыло. Приёмник какой-то дурацкий… Потом не помню. Потом я вот здесь у тебя на диване очутился.

– История…

Помолчали. Ветер колыхал занавеску. Комнату наполнял тёплый воздух. Дышалось легко, и я чувствовал себя всё лучше и лучше. Подумалось даже, что, наверное, неплохо бы погулять. Но от мысли, что Бог Троицу любит, делалось не по себе – мало ли чем может закончиться сегодняшний день! Нет уж, завтра. Тем более, что всё равно Алиса должна скоро позвонить. Дождусь звонка, а там посмотрим.

– А ты изменился, – сказал вдруг Антон. Оказалось, он внимательно глядит на меня.

– Просто устал, – рассеянно ответил я, – всё летит куда-то, неведомо куда… Если бы понять, что я… должен сделать, что ли… Как будто я всё спал и спал. Всю жизнь спал, и теперь только просыпаюсь. У тебя так было?

Он не ответил. Легко спрыгнул с подоконника и ушёл куда-то. На кухню, наверное. Я досчитал зачем-то до десяти, встал и, почти не чувствуя головокружения, натянул джинсы и рубашку. Подошёл к окну. Небо совсем расчистилось, было бледно-голубым, как весной, и высоко-высоко летели лёгкие белые облака. Ветер гнал по жухлой, просыхающей траве какие-то бумажки, и где-то далеко играла музыка. Я прислушался и с удивлением узнал «Because».

– Алёша, – позвал с кухни Антон, – иди сюда, я тут яичницу жарю…

Я пришёл. Он раскладывал по тарелкам оранжевую глазунью. На газовой плите закипал чайник. Было уютно, и почти не тревожно. Мы съели яичницу молча, оказалось – я проголодался. Антон был задумчив, рассеянно глядел как я завариваю чай. Казалось, он принимает какое-то решение, или просто прислушивается к чему-то внутри себя. В голове моей крутилось несколько странных незнакомых слов. Было непонятно – откуда они взялись. Может, они пришли мне в голову, когда я был в переулке Медиков? Или это вроде «родственников на песке» – ничего не значит, как странный сквозняк? Я не выдержал в конце концов и спросил:

– Ты не знаешь, что такое «эхо ленты»?

Конечно, вопрос прозвучал по-идиотски. Какое эхо? Почему эхо? Да ещё – ленты! Я не думал, что он ответит. Но он именно ответил – так, словно ждал именно этого вопроса. Ни тогда, ни после я не мог понять – откуда Антон вообще знает такие вещи. Может быть, следовало бы спросить по-другому: кто же такой на самом деле Антон, если он знает такие вещи? Но это всё равно. Ни тогда, ни после – я это никогда не узнал. И не надо.

– Знаю, – сказал он, – теперь знаю… – и вдруг он – внезапно и пронзительно – как ястреб – глянул мне прямо в глаза.

– Это, – сказал он чётко и раздельно, – то, что мешает тебе узнать – кто ты, – он всё смотрел на меня в упор своими непонятными зелёными глазищами.

– Но это и то, – чуть помедлив, продолжил он, – что может тебе помочь узнать – кто ты такой. И что тебе надо делать.

Я тупо молчал, уставившись ему куда-то в подбородок. Ждал продолжения. Потом потёр ладонями виски и лоб, потому что почувствовал странную тяжесть. А он и не думал продолжать. Принялся как ни в чём не бывало звенеть ложечкой в чашке с чаем.

– Ты что, – сказал я, – сфинкс?

– Наоборот! – улыбнулся он, – как раз наоборот!

– Но если… – начал я, и в этот момент зазвонил телефон.

– Это Алиса, – он продолжал улыбаться мне так, словно это я был ребёнок, а он – взрослый.

– Иди, – сказал он, – возьми трубку…

Всё было… Хорошо. Я знаю, это нелепо – так говорить, когда нет ничего в голове, нет ничего в сердце, когда всё – просто НЕЧТО, и это НЕЧТО делает с тобой что хочет, и как только ты поднимаешь голову – тебя бьют, и ты падаешь, и снова поднимаешься, и тебя СНОВА БЬЮТ, и всё это – просто… жизнь, и надо продолжать движение. Я знаю, это кажется нелепым. И всё же…