Евгений Кремнёв - Мой любимый пират. Повести

Гибрида ударило вбок и псина, заскулив, перекувыркнулась, и, невидимая из-за бруствера, грузно шмякнулась о землю, вскочила и уковыляла прочь, поскуливая. Дворняг как ветром сдуло.

Послышался конский топот. Над траншеей выросла большая белая лайка, потом лошадь, на ней мужичок с болтающимся за спиной ружьем и бичом в руке. Он был в длинном брезентовом плаще, в треухе и с гитлеровскими усиками, ни дать не взять – почтальон Печкин.

Печкин присвистнул. – Вот это улов! – он соскочил с коня, помог выбраться Инге – всхлипывающей и еще не пришедшей в себя – и Гансу.

– А, девчонка-то сильно напугалась, – сказал пастух, снял с пояса фляжку, отвинтил крышку, налил и протянул Инге: – Пей! От всего лечит!

– Не надо! – отвела Инга его руку, промокая глаза краем рукава.

– Ну, ты, давай! – предложил он Гансу.

Содержимое оказалось крепчайшей самогонкой. Печкин сказал, глядя куда-то вдаль. – Два года за этой страхолюдиной гонялся. Прошлым летом двух телок у меня зарезала. Неужто опять ушла! – он повернул обветренное лицо к Гансу. – А, вот чтоб за людьми охотилась, такого не слышал. Наверное, совсем взбесилась.

Лайка пастуха, смирно лежавшая, положив морду на лапы, привстала и зарычала.

– Место, Амур! – прикрикнул пастух.

Пес, не слушая, прыгнул в траву, что-то схватил, но тот час же отпрянул и заскулил, поджав хвост.

В траве зашуршало, удаляясь.

– Какой хреновины ты там напугался, а? Суслик за нос тяпнул, что ли?

– Налейте мне тоже, – сказала Инга. – А, то мне действительно что-то не того.

– Вот давно бы так, а то стоишь как неродная. Это бальзам. От всего помогает, – приговаривал пастух – алкоголик в четвертом поколении – поднося Инге импровизированную чарочку. – Ну, с закусью у меня туго, уж не обижайся.

– А-а! – Махнула рукой Инга и опрокинула крышку с самогоном, занюхала заботливо поднесенной коркой хлеба. – Первый раз в жизни самогон пью. А повторить можно?

– Для такой матрёшки хоть всю фляжку!

– Фляжка – это слишком.

– Насчет фляжки и я погорячился. Даже самая красивая матрешка целой фляжки не стоит.

– А вы женоненавистник, – сказала девушка.

– Скажешь тоже. Это практическое соображение. Фляжка – это удовольствие, которое всегда с собой, как сказал один писатель. А матрешка? Не будешь же ее по пастбищам таскать.

Инга окинула его оценивающим взглядом. – И не каждая матрешка уступит вам… свое пастбище.

– Каждая! Каждая! Проверено!

– Какой вы самоуверенный неказистый дяденька!

– Есть у меня богатство для матрешек. Так что – каждая. Вот башку на отрыв даю!

Инга села на корягу у завала, закурила. – Поосторожнее со словами, дяденька! – сказала девушка. Глаза ее блестели, щеки горели. Инга была пьяна. Печкин на ее слова ухмыльнулся. – Эх, ладно, с вами хорошо, да меня телки ждут, – пастух нацепил ружье и нетвердо вскарабкался на коня.

– А, вы вон туда идите, – указал он бичем на падь, – там тропинка по сухому. К дороге как раз выйдете.

…Инга, тяжело привалившись к Гансову плечу, дремала. Оказывается, красота тоже имеет вес.

Они сидели на лавочке автобусной остановки. Был ровно полдень, но пасмурно и скучно, и дорога была пустынна и скучна. Мимо проехал автобус-катафалк и два автобуса с провожающими в последний путь. Шофер катафалка кивнул Гансу как старому приятелю. Какого хрена!

Так они посидели еще около получаса, но не было ни единой машины, ни такси, ни автобуса, и по дачным тропам не подошло к остановке ни единой души. Ганс оглянулся в сторону пади, откуда они пришли и онемел. Там неспешно брела лошадка с пастухом, за ней бежала собака – Амур. На коне сидел пастух без головы. Психиатр отвернулся, пытаясь стряхнуть морок, опять посмотрел назад. Ничего не изменилось – безголовый почтальон Печкин понуро ехал на своей лошадке. «Значит, соврал насчет богатства для матрешек» – всплыла у Ганса Андреевича мысль и тут пшикнуло почти у самого уха. Он повернулся: прямо перед ним стоял катафалк. Водитель кивком пригласил их в салон.

Неприятное чувство удерживало Ганса, но и отказываться было бы глупо – на дороге такая пустыня. Он нежно встряхнул Ингу. Та открыла полупьяные глаза. – Что?

– Поехали.

Не разбирая, что, да как, она влезла в автобус и плюхнулась на сиденье. Ганс сел рядом. Инга поежилась и открыла глаза. – Чем пахнет?

Гансу, подрабатывавшему в студенческие времена в морге, была знакома эта смесь запахов свежеструганной доски, сурика, формалина, а сейчас к нему добавился запах увядших цветов.

Инга обеспокоенно оглянулась и вскрикнула. – А, это что?! – Девушка вмиг протрезвела. За их спиной, вдоль стенок, тянулось два длинных сиденья,

а посередине стоял низенький постамент, обтянутый кумачом.

Ганс отвернулся, жалея, что влез в этот злополучный автобус, который, между прочим, до сих пор не тронулся.

– Там гроб стоял, – ответил он понуро.

– Я не останусь здесь ни минуты! Пусти меня! Пусти!

– Дверь открой! – крикну Ганс и заглянул за перегородку водителя. Но там никого не было.

– Да откройте же вы! – надрывно закричала Инга, уже стучавшая по створкам дверей.

Ганс хотел, было, выругаться на нелепые шутки шофера, но случилось такое, отчего он потерял дар речи: рычаг скоростей переключился сам собой, автобус тронулся, развернулся и, набирая скорость, помчался по дороге.

Инга замолчала и со страхом глядела мимо Ганса на пустоту водительского места. – Там что, никого нет?

Она подошла и теперь уже вдвоем завороженно смотрели на руль, манипулирующий автобусом.

Катафалк с ходу влетел в сумерки, тут же сгустившиеся в непроглядную тьму. Сами собой включились фары и свет в салоне, и вслед за этим так грохнуло, что автобус качнуло, металл заскрежетал и стекла посыпались.

Обернувшись, Ганс и Инга оледенели. На прежде пустом постаменте, стоял гроб, а в нем, усыпанный осколками битого стекла лежал мертвец. Его лицо и тело по грудь были прикрыты белым тюлем. В автобусной крыше зияла дыра с зазубринами гнутого металла.

Тюль на груди зашевелилась, приподнялась и две черных руки, выпроставшись, легли на края гроба. Труп медленно приподнялся и сел, роняя пятаки с пустых глазниц и звеня стеклом, осыпающимся с погребального пиджака.

– Не надо! Не надо! – умоляюще всхлипнула Инга, узнавая в мертвеце Ивана, ноги её подкосились, она рухнула на колени и – задом-задом – отползла к водительской перегородке.

Труп медленно стянул с головы тюль, с ней вместе упали марля, окровавленная вата и обнажилась пустота надо лбом.

Ганс заикал часто-часто, чувствуя, как ледяной холод смертельной судорогой

сковывает тело. Ему казалось, если сознание не покинет его в ближайшие секунды, то сердце остановится.