Анатолий Маляров - Престижный студент

За воротами, под стенами слепленных в один ряд домиков, тянется рынок. Рядом с помидорами по пятнадцать копеек кило вдруг – бананы по два рубля! Давали пробовать – чужие на вкус, хуже переспелой тыквы. Возвышаются бочки с разбухшими от времени огурцами и бьющей, разящей в ноздри капустой.

Степенный красавец с актерского факультета Мартон эдак мастито, поставленным голосом здоровается с бабкой-лавочницей в замызганом брезентовом фартуке. Жестом из трагедии протыкает мизинцем огурец и на возможно низком регистре спрашивает:

– Ма-маша! А почем это гнилье?

У старухи беленеют глаза, изо рта порхает пена:

– А шоб твоя путь погибла! Де ж тут гнилье?! Босяк! Сталинский ты бандит!

На вождя еще молятся, понятие «сталинский» относится к площади и рынку, потому бабку ночью не забирают.

Большой и толстый Миша Крамарь с расхрыстаной грудью и торчащими сквозь рубашку на оплечьях волосами утешает торговку тем, что достает из ее кадки огурец покрупнее, в два прихвата челюстями сжевывает его, по-свойски берется за второй и…

– Хватит, сынок, хватит, – отходчиво понижает голос бабка, ценя вкус этого не избалованного харчами хуторянина, чудом затесавшегося в растравленную свору артистов.

И правда, как очутился Мишка Крамарь в театральном институте? На актерском факультете, где держали экзамены уже игравшие на подмостках и в кино, где перед первым туром было триста пятьдесят человек на двадцать мест?

Рассказывают:

На хуторе Крамари девять хат, и в каждой хате обитает семья по фамилии Крамарь. Другой фамилии не придумали или обручались меж собой, кто знает? Крайняя, под стрехой и с подушкой в окне, – школа-четырехлетка. Миша закончил ее в голодный год. Папа-мама рассудили здраво: коль их первенец вдвое дородней любого сверстника, ходит босиком по снегу и не кашляет, значит, он хлопец умный, ему можно идти через балку и дубравку в Зачепиловку, в пятый класс. Ходил-ходил парень зимой через межи в школу, летом на бойню с бычками, пока не закончил десятый. Получил аттестат, сложил его вдвое, сунул в задний карман брюк и исчез. Родители ждали, потом искали по ближним селам, потом дали цыгану Ригорко червонец, тот в базарный день в райцентре поднял шапку на палке и причитал на три голоса:

– Гей, люди добрые! А чи не встречал кто хлопчика такого немалого? Отзывается на кличку Миша. Рубь дам, кто скажет, што видел!

Никто не подходил за рублем. Свои поискали, поплакали и смирились, как подобает православным.

Месяц спустя от коровника заметили: с пригорка босиком по проселку топает знакомым манером – понурившись и одновременно выбрасывая вперед то левые руку и ногу, то правые, – приближается Миша. Кинули подойники, побежали всем хутором встречать.

– Дитя наше! А поблек, с вида спал! Где же тебя носило?

– Где носило, где носило! – смирно пророкотал парень. – Ходил аж до Киева, в институт поступать.

– Наших еще там не бывало! В институт! И поступил?

– Поступил, только не в тот, шо надо.

– Куда же ты хотел?

– Хотел у витинарный, так там физика, химика. Поставили на первом экзамене «однёрку» и сказали: иди, хлопец, откуда пришел.

– А куда же ты попал?

– Та… стыдно сказать…

– Своим не пожалуешься?…

– Та в театральный. Туды всех берут, с улицы хватают…

Я видел, как Мишу Крамаря с улицы хватали. Шел первый тур. Я кое-как прочел стишок, басню, прозу. Распарился, выскочил на Крещатик мороженого пососать, пока мелочь водилась. Следом спустился подышать глава приемной комиссии, народный артист, лауреат, депутат, профессор, знаменитый Юрий Шумский. Я испугался, не заругает ли он меня за то, что простужаюсь мороженым, спрятался за дверью. Рослый, толстый и бледный старик с одышкой, на меня – ноль внимания. Он прикипел глазами к улице Красноармейской и выжидательно улыбается. Оттуда приближается толстяк, всем похожий на него: щекастый, брюхатый, мохнатый спереди и сзади, глазастый, только молодой. Наконец два живота едва не столкнулись в центре Киева и замерли.

– Молодой человек, вы к нам поступаете? Почему я вас не прослушивал?

– Шо? – от внезапности сгруппировался Миша, даже ногу отставил.

– Вы были на первом туре?

– Какой прослушивал? Какой тур? Дед, ты чего до меня пристал?

– Я хочу с вами поговорить.

– Отойди, богом молю, бо штовхну!

– Я Юрий Шумский.

– Ну и шо, шо ты Шумский? А я – Крамарь, – и Миша двинул себя кулаком в грудь.

Старый мастер совсем влюбляется в эту девственную натуру:

– Зайдемте в свободную аудиторию, поговорим.

– Знаю я Вашу авдыторию. Бабуся говорила: в городе надо сторожить себя. Тут хто худой, того работать заставляют, а хто при теле, того сразу на мыло!

– Остроумно. Весьма остроумно. Однако тут театральный институт. Мы подбираем одаренную молодежь.

– Ну а от меня ты шо хочешь?

Собралась толпа. Подоспела Раиса Денисовна, заведующая учебной частью, сухонькая улыбчивая старая дева. В два голоса удалось уговорить забавного парня войти в пустую аудиторию. Я увидел в Крамаре сильного соперника, пожелал ему провалиться и прижался к приоткрытой двери, чтобы видеть, как это случится. Миша на сцене, Шумский в зале.

– Прочтите мне что-нибудь.

– А шо я тебе прочту?

– Ну, вы же школу окончили?

– Аякже! Тут аттестат, – парень гордо хлопнул себя по тазу и погладил задний карман.

– Вот и прочтите что-нибудь из школьной программы.

– Дорогой товариш! Я ходил за тринадцать верст, в Зачепиловку. В дождь и снег. Туда доберешься – тройка тебе обеспечена, знать ничего не надо.

– Ладно… Повторяйте за мной…

Юрий Васильевич натаскивает Крамаря; дает ему свой монолог из давнего спектакля, расставляет акценты, паузы. Тут же идет к преподавателям, принимающим языки, историю.

– Этот казак нужен в институте. Органичный, как пес Бровко. Фактура – только на хуторе встретишь. Я берусь его опекать. Образуем.

…Мне возвращают документы после первого тура. Сижу истуканом на нижней ступеньке лестницы. Надеялся, парил над собой – и вот, без лишних слов, просто нет в списках, прошедших на второй тур, – забирай бумаги. Не могу возвращаться в Мариновку, засмеют земляки. Артист у Ивана Нестерова, хвастун, первый парубок… И потом – снова толкач и жернова, снова упряжка тощих в арбе, сухой хлеб да картошка «в шинелях».

И никаких белых манжетов, тисненых стаканов. И еще что-то, чего я назвать не умею. Не вернусь, характер – отрезаю один раз, как умираю.

Сутки хожу по картинным, обсаженным молодыми каштанами улицам Киева, сплю в синагоге на полу, койки заняли те, кто прошел на этюды и монологи. Утро для меня не становится мудрее вечера, ничего не придумывается. Готов идти проситься в Университет, вдруг еще не поздно.