Олег Нечаев - Особое задание

Откуда-то возникло чувство ужаса и полностью меня захлестнуло. Баба Настя читала уже в голос, непрерывно брызгая во все стороны водой, свеча горела с таким треском, будто это и не свеча вовсе, а вязанка дров, брошенных в костер. Тот, кто во мне привстал, помедлил некоторое время и принялся выбираться наружу, через мою макушку. Я следовал его движению, и баба Настя одной рукой меня придержала. От страха у меня помутился разум. Я видел в окне свои стоящие дыбом волоса и не мог пикнуть ни слова. Рядом подремывала моя матушка, колебались по стенам тени от мечущегося огня свечи, читала молитву баба Настя, и не было ничего такого, чего я должен был бы бояться. А я испытывал такой страх, что сравнить это чувство было абсолютно не с чем.

А тот, который выбирался, делал это, не спеша.

Видимо надеясь, что вот сейчас баба Настя собьется, сорвет голос, уронит книгу и можно будет вернуться.

Ведь ему было так удобно.

Ведь он столько лет провел со мной.

Он привык ко мне…

И когда это нечто покинуло меня полностью, я рухнул на постель, словно сорвался с невидимого гвоздя. Силы покинули меня полностью. Своим обрушением я разбудил матушку, и она подслеповато пыталась разглядеть в темноте, что происходит. Видимо, нелегко этот сеанс дался и бабе Насте. В полнейшем изнеможении она опустилась на стул, и дрожащими руками поправляла на голове платок. В комнате установилась абсолютная тишина. С трудом, собрав себя в единое целое, я только и смог выдавить, разом севшим голосом:

– Баб Насть… Это что… Было?

– Она вином тебя поила? Ты помнишь?

– Да… Давно…

– Бойся её… Не бери у неё из рук ничего, и не верь ничему. Они будут тебя возвращать… Твоё слабое место – дочка. Тебя будут на этом ловить. Будь осторожен. Что надо сделать и сказать, тебе объяснят…Теперь идите. Мне надо побыть одной и отдохнуть.

Я хотел спросить бабу Настю, кто мне объяснит и, главное, что? Но она сидела на стуле, закрыв глаза, устало уронив сухие ладони на свои колени. Её лицо, выхваченное наполовину из темноты огоньком свечи, было торжественно и печально. И я не решился побеспокоить её лишним вопросом. Мы ушли. Вернее, меня увела матушка. Я оказался настолько ослабленным проведенной процедурой, что с трудом передвигал дрожащие ноги. В темном лабиринте ночных улиц я задал, неизвестно кому, мучающий меня, молчаливый вопрос:

– Что я должен сказать Светлане?

– Скажешь ей, что снял наговор…

– А она?

– Ответит, что ты не мог этого сделать…

– И что дальше?

– Она сообразит, что сказала то, чего говорить было нельзя, и убежит…

– Что потом?

– За ночь она обдумает всё и придет утром, чтобы убедить тебя в том, что всё это предрассудки. И ты, человек двадцатого века, не должен в них верить…

– Я… От неё свободен?

– Не совсем…

Больше никаких вопросов задать я не успел. Мы дошли до дома. Матушка поднялась в жилые комнаты, а я открыл двери в подвальное помещение. Светлана сидела за столом, в полном одиночестве, и доплетала коринку. На ней был серенький, рабочий фартук. Я сел напротив, положив локти на стол, и опустив подбородок на ладони. Светлана прекратила работу и внимательно на меня посмотрела. Не отводя взгляда от её лица, медленно, с расстановкой, я произнес:

– Я снял твой наговор…

В её лице промелькнула секундная растерянность. Потом она сделала головой неопределенно-отрицательный жест:

– Нет… Ты не мог его снять… Это невозможно…Это невозможно! Невозможно!

Видимо, в этот момент до неё начал доходить весь абсурд ситуации. Не сняв с себя фартука, как была, с пальцами, обмотанными лейкопластырем, Светлана рванулась к выходным дверям, шибанула их и исчезла в кромешной темноте ночи.

А я остался в одиночестве.

Сидел за столом и думал обо всем, и ни о чем определенно. Возможно, чуть в более ранние времена, в подобном случае, я достал бы, из тщательно скрываемого места, соответствующий случаю барабан и бил бы в него, кружась в победном танце вокруг ритуального костра.

Возможно…

Теперь же на сердце моем лежала вселенская грусть…

И всё…

Кажется, я только что перелистнул целую главу своей жизни… Не мной написанную, но мной прочитанную. А я ведь считал себя хозяином своей жизни…

И что?

Какой я, после всего пережитого, себе хозяин?

Кому об этом расскажешь?

Как?

И что, вообще, прикажете дальше делать?

Не придумав ничего умного, я потушил свет в подвале и пошел спать… Утро вечера мудренее. Кажется, так говорят люди, всё откладывающие на потом…

Утром она появилась, ни свет, ни заря. На её лице лежал отпечаток бессонной ночи. Не обращая внимания на удивленный взгляд матушки и мою явную не предрасположенность к, какому бы то ни было, разговору, Светлана начала свою речь, словно обвинитель от всего человечества на Нюрнбергском процессе:

– Как ты мог, человек, живущий в двадцатом веке, поверить чьим-то россказням о каких-то наговорах? И тебе самому не стыдно? Ты скажи, кто тебе наплел таких глупостей?

– Ну, хорошо, Свет… Ты же вчера сказала, что я не мог его снять? Если, по твоим словам, никаких наговоров не существует, то что же я не мог снять? Объясни…

– Я просто растерялась… Ты такое сказал… Я растерялась.

– Ага… И убежала, не сняв фартук и тапочки… Знаешь, что… Я тебе не верю. И ещё…Раньше я не мог тебе этого сказать… У меня словно гиря на языке висела. А теперь могу. Я тебя никогда не любил. Никогда… Ты слышишь меня? Ты влезла в мою жизнь… Я тебя об этом не просил. Как вы там это сделали, не знаю. Бог вам судья. И мне тоже. Но с этого момента мы расходимся. Ты в свою сторону, я в свою. Единственно, кто нас будет связывать некоторое время, это дочь.

– Ты не посмеешь меня бросить.

– Это почему?

– Что о тебе скажут люди? Ведь ты бросаешь меня с больным ребенком…

– Света… Ты хочешь сказать, это я виноват в том, что дочка родилась больной? А у меня другая информация… Это вы… Конкретно вы наказаны таким образом за то, что лезете туда, куда вас не просят…Мне перечислить твоих родственников с проблемными детьми?

– Да-а… А может и ты виноват? Вон как у тебя спина-то болела…И отец у тебя, говорят, пил…Может дочке и передалось?

– Передалось, Света, передалось… И твоему отцу передалось? С чего это он, совсем молодой и никогда не болевший человек, внезапно развалился на куски? Может, ты не знаешь? Я, конечно, глубоко сомневаюсь в твоей неосведомленности… Но, а если ты, каким-то случаем, не знаешь – спроси у своей мамы. И такую судьбы, получается, ты и мне готовила? Так что, голубушка, давай так… Я всё сказал. Никак ты меня не удержишь. Мы…Разбегаемся.

Она помолчала некоторое время, обдумывая что-то про себя, вздохнула и нехотя произнесла:

– Ну… Хорошо. Твоя взяла. Уходи…Я отпускаю… Но у меня есть одна просьба. Надеюсь, она не покажется тебе обременительной. Можно, я поработаю у вас этот сезон на лукошках? Нам с дочкой нужны деньги…