Владимир Кулеба - Переводим с итальянского

Долго не понимал – и тогда, и сейчас: как Булат смог все так гениально предвидеть? Особенно после того, как несколько раз выбирался в Москву, встречался там с нормальными людьми – ни диссидентами даже и не фрондирующими с властью, с обычными, как сам, с фигой в кармане. То, о чем здесь говорили походя, в Киеве лучшему другу не доверишь. И то сказать: периферийный Киев всегда был на задворках по части общественной активности и живой мысли. Размышляя над причинами, заметил такую закономерность: когда в Москве закручивали гайки или только намекали на это, у нас рубили головы без разбору. Как только в Москве начинались послабления, появлялось что-нибудь из общего ряда выходящее, в Киеве грозно предупреждали: нечего на Москву смотреть, не с нее нам пример брать! Не удивительно, что со временем мы стали глухой и беспросветной провинцией, куда святее, чем сам папа римский.

Помню, приехал однажды – вся Москва гудит по поводу процесса над Синявским и Даниэлем, в Киеве-то никто о них не слышал даже. Спросить – неудобняк как-то, пришлось только головой кивать да репликами ничего не значащими отделываться, «приобщаться» к общему мнению. И так – во всем. Зато у нас толпами спешили ставить свою подпись под подметным письмом на Параджанова или Некрасова, с энтузиазмом, «все как один», выходили на стотысячный митинг за свободу какой-нибудь Анджелы Дэвис, забывая о собственной судьбе и свободе.

Что ж ты сам не уехал в Москву из этого затхлого Киева? Кишка тонка оказалась? Ну почему? Я и здесь, мне тогда казалось, не то, чтобы протестовал – вредил потихоньку, как мог. Песню «Если Ворон в вышине, дело, стало быть, к войне», в которой Булат явно намекал на вторжение в Афган и предлагал, «чтобы Ворона убить, надо ружья зарядить», имея в виду, конечно же, «дорого Леонида Ильича», Когда Булат написал песню про Ворона – «Если Ворон в вышине, дело, стало быть, к войне», я сам исполнял при каждом удобном случае. Да только киевская публика ее не воспринимала, не прочитывала второй смысл – что этих неподготовленных людей возьмешь, киевские мещане – страшная сила! Или – что еще хуже – делают вид, будто не понимают. Считали – песня про то, что вороны всю природу загадили, экологическая, сказали бы сейчас, тематика. Пришлось такой финт ушами сделать: собрал три песенки – «Черный кот», который ловит нас на честном слове, на кусочке колбасы (Хрущев), «Гордый Гусак», в смысле событий 68-го года в Чехии (предательство Густава Гусака), и эту, про Ворона. Но уж слишком явно получилось – перегнул палку, как говорят. Не удивительно, что на концерте в Доме кино по случаю какого-то профессионального праздника меня буквально стащили со сцены, свет выключили и звук вырубили. У нас всегда с искусством борются с помощью рубильника. Вырубил – и никаких проблем! Дебелая, как гренадер, тетка – секретарь горкома партии (бюст никак не меньше шестого размера, воронье гнездо на голове, ни дать ни взять – Зыкина районного масштаба, и голос, как у мужика) – вскочила, как ошпаренная:

– Товарищи! Да что же это делается? Антисоветчина – с нашей сцены! Что же мы сидим? Долой, пошел вон, говорю! А вы все, чего молчите?!

Кстати, рассказывали, что Булат однажды приезжал в Киев. Году в 1960-м пел в фойе тогдашней оперной студии, что в консерватории. Подпольно, конечно. Кто бы разрешил? Остановился у Вики Некрасова, в Пассаже. С утра Виктор Платонович показывал Булату свой Киев. – Андреевский спуск, замок Ричарда, домик Булгакова, Подол, Петровскую аллею, на «Слонике» немного посидели, в «Кукушке». А часа в три «посвященные» незаметно стали проскальзывать через «черные двери», с улицы Карла Маркса, вход с Крещатика был закрыт. Сексоты тоже не дремали, составили список, кто присутствовал, потом тягали, как водится, на Владимирскую. Уезжая, Окуджава сказал на вокзале:

– Знаешь, Вика, а я хотел бы жить в Киеве.

– Да? Почему, интересно?

– Киев – сплошной Арбат… Вот, кстати, и строка для песни.

Да, точно, в те годы Киев походил на тогдашний Арбат. Так же, наверное, как и сейчас современный Киев похож на нынешний Арбат – с милицией, охраной, спекулянтами и матрешками. Суровый московский кич – в камне, скользкой плитке, где слоняются на сквозняках случайные приезжие да темные личности. Нет того, нашего Арбата, и Киева – того, что дорог сердцу, тоже нет. Живут только в памяти нашего поколения, как и сам Булат. Да и поколение-то скоро уйдет, уже уходит, так что страшно поварачиваться, оглядываться, искать какие-то метки и следы.

Что ж, дело обычное. Но только есть одно отличие. Сейчас нас ничего не сближает, не роднит, не объединяет. Тогда же нашелся человек, которому хватило духу, когда все молчали в тряпочку, говорить то, как есть, идти, не оглядываясь, не обращая внимания на официальную пропаганду. Теперь ясно: фактически он собрал вокруг себя несколько поколений. Племя фанатов Окуджавы. И я – член этого племени, этой его партии. Кто-то, кажется, Фазиль Искандер, сформулировал: всю жизнь мы чувствовали себя одинокими, выброшенными в море пловцами, потерпевшими кораблекрушение, и хватались, как за спасательный круг, за его песни, сплываясь в дружественную компанию.

Кто помнит, в курсе, – так и было. Стоило провести по струнам: «Когда мне невмочь пересилить беду», «Во дворе, где каждый вечер все играла радиола», «Девочка плачет, шарик улетел», «Я дежурный по апрелю», «Ах, Арбат, мой Арбат», «Из окон корочкой» – любую выбирай. И с первых аккордов – у всех, посвященных в эту религию, загорались глаза, светлели и прояснялись лица. И это согревало в самые холодные и опасные времена, помогало их пережить, перебежать, дарило надежду на лучшее, на то, что все переменется и станет полегче. А без его песен, без веры и надежды и жить не стоило.

Многие, не зная автора, на полном серьезе считали, что это – народные песни, безымянные. Маршал Жуков доказывал, что песню «По смоленской дороге», которую Булат написал в начале 60-х, на самом деле он запомнил со времен войны. Когда же ему вежливо указывали имя автора и дату написания, маршал не соглашался, утверждал, что лично слышал ее в 41-м, пробиваясь к осажденной Москве. Про Булата – как и про каждого художника, «закрытого», вычеркнутого цензурой, ходило немало баек, его имя окружено флером загадочности, таинственности. Например, рассказывали, будто бы перед самой кончиной «железный» Андропов просил почитать ему «Свидание с Бонапартом».

Он – первый поэт, кто взял в руки гитару, не подозревая, наверное, что тем самым открывает «магнитофонную гласность», «пленочный самиздат». Все получилось почти случайно: читал в узком кругу друзьям свои стихи, о них отзывались неплохо, но все же чувствовалось, что чего-то не хватает. Однажды спел то же самое стихотворение под нехитрые три или пять аккордов. Эффект оказался неожиданным, не раз и не два пришлось повторять, просили еще и еще. «Вот чего твоим стихам не хватало – мелодии!».