Кирилл Берендеев - Неизвестная война. Повести и рассказы

– Все равно, он настаивает. Может, боится, что у него отнимут не только работу. Может, переживает за меня, за мать, но в одном он прав. Евреи действительно низшая раса, недочеловеки.

– Вот уж бред! – невольно вырвалось у Кройцигера.

– Нет. Доктор Геббельс прав. Не ассимилировавшиеся евреи опасны. Я знаю их, я ведь, – голос перехватило, – у меня много родственников в гетто. Дальних, но все же. Я бывала там часто, еще девочкой. Грязь, антисанитария.

– Кто создал гетто, ты можешь сказать? – вдруг полыхнул Кройцигер. – Ведь не сами же евреи…

– Именно сами, Роман. Будь у них сейчас своя страна, они и там жили так же. Вечно брюхатая мамаша водит выродков мал, мала, меньше, безмозглых, пустых. И от бескультурья, и от отсутствия медицины и наличия Торы и от близких браков. Близкородственных, – поправилась она.

– У католиков тоже большие семьи и библия…

– У них есть общедоступная медицина и нет раввинов на каждый чих. А иудеи погрязли даже не в средневековье, они до него не добрались, остались жить в глухой античности. Нет ничего: ни культуры, ни знаний, ни просвещения, ни образования, ничего, кроме ветхозаветных книг и запретов.… Как же мерзко было встречаться с отцовой родней, не понимаю, зачем он меня туда водил. И вот что странно, гетто занимало самый центр города, между площадью Бюлова и Мюнцштрассе. Без всяких оград – но разве забор может показать, какая изоляция от всего шла изнутри? – она вздохнула и продолжила скороговоркой: – Отцу тоже было мерзко. С ним не общались почти, хотя он, вроде свой, из колена первосвященников, но только не прошедший обряд инициации. А потому ни руки подать, ни за стол усадить. Он там как прокаженный бродил меж братьями по крови, ну да, его мать ведь нееврейка. Говорить мог только с теми, кто и так в немилости, то есть, кто сам унижен носителями истинной веры. Хотя таких большинство, хоть это утешало. И потом…

– Грета, ты можешь остановиться? – попросила Шарлотта. Та кивнула, но, чуть помедлив, продолжила.

– Многие живут нищенством, ибо это святое, так написано в Торе, а потому благостно. Обходят всякую квартиру и даже не просят – требуют денег. В гетто работают мало и глупо – если один вдруг решил заняться продажей, скажем, бижутерии, так все соседи хватаются за тоже дело. Все сразу и разоряются. И потом, помню, обязательно надо иметь в доме рояль. А разве кто умеет играть? Девочкам вообще запрещалось ходить в школу, несмотря на повестки из полиции, на штрафы, нет лучше заплатить сотню марок, но только чтоб не выбирались в мир. И еще у многих не было паспортов. Их пытались изгнать из города, а они втихую возвращались – героями. Еще бы, победили немцев. Германцев вообще ненавидели. Хотя многие и не знали языка, но и те, кто знали, старались не говорить на нем с пришлыми. А если и говорили, то так коверкали…. Никакой ассимиляции. Деда прокляли за брак с немкой, по нему отходную исполнили, как будто умер. Хотя он для них и вправду умер. Для них все умерло.

– Грета, может хватит уже! – не выдержала Шарлотта. Та, наконец, сдалась. Замолчала. Но тему продолжил Фрайтаг, неожиданно спросил у девушки:

– И кроме сочинений министерства пропаганды такие описания можно у самих еврейских авторов прочесть?

– У Шолом-Алейхема, его, в свое время, переводили с идиша.

– Алекс, давай не продолжать. Гретхен, милая, я понимаю…

– Ничего не понимаешь, Чарли, – Грета готова была расплакаться. – Неважно, что я не одна из них по закону. Я по сути еврейка. И это самое противное, что есть. Может, отец и неправ, но… евреев действительно надо изгнать из Германии, раз и навсегда. Ассимилировать не получится, это в России, где они власть захватили, но там и гетто не было…

– А слово «погром» пришло откуда? А евреи в Берлин бежали откуда? – строго одернула подругу Шарлотта. Грета как-то сникла, будто разом состарившись на несколько десятков лет.

– Все равно. Доктор Геббельс прав… Все, я сказала, наконец. Больше не буду, молчу. И так все время молчала, молчала…. Наверное, мне пойти лучше, – неожиданно закончила она.

– Куда? – не понял Клаус.

– К родителям. Я у них не была уже столько времени. Секретничаю, хотя сама, не верю в это все.

– Гретхен, не дури. Ты остаешься у меня, – безапелляционно произнесла Шарлотта.

– Я только вам мешать буду.

– Никому не будешь мешать, – тут же ответила Чарли и замолчала разом. Потом, чуть погодя, прибавила: – Простите, но следующие собрания пройдут в другом месте… где-нибудь. Вам придется подобрать самим.

– Чарли, ты тоже, получается… – Фрайтаг не договорил.

– Спасибо, родная, – прошептала Грета, Шарлотта обняла подругу, прижала к себе, поцеловала. – Я как от родителей ушла, все время одна и одна, на работе не поговоришь, все заняты, все время занята. Только тут можно освободиться. Вы же мои друзья.

– Ты поэтому в наш кружок ходишь? – уточнил Александр. Она кивнула. – Женщины, ну как вас не любить?

– Прекрати, – оборвала его Шарлотта. – Как будто сам никогда не был в подобной ситуации.

– Я мужчина, кодексом поведения мне положено молчать и бороться с обстоятельствами.

– Алекс, перестань ерничать, – Фрайтаг пожал плечами, допил бокал. Потянулся за следующим, да так и остановился. Повернулся к Шарлотте.

– Чарли, а почему ты собралась выйти из кружка? Ведь, должна же быть какая-то, как говорит Клаус, общая причина, не интимного свойства. То есть для всеобщего пользования.

– Я вовсе не это имел в виду, когда говорил про причины, – возмутился Кюнц. – Я… я выбрал самую для вас важную, для меня, а не просто понимание того, что при фюрере у нас стало и преступности меньше, и безработица резко сократилась, и еще много чего полезного и правильного произошло. И не стал поминать, как мне повезло, когда я засел за работу над книгой – ведь мне тогда не просто платили, но еще и еду давали, которую я брал с собой, родителям. Они все еще не могли найти себе никакой должности. Это сейчас…

– Ты сколько лет занимаешься книгой? – уточнила Шарлотта.

– Почти шесть, в июне будет годовщина.

– Чарли, так что с твоим ответом? – снова встрял Фрайтаг, пристально глядя на девушку. Та сморщилась.

– Это так обязательно? – он кивнул. Всегда требовательный, что к себе, что к другим, он желал знать точно – будто заносил данные в незримую записную книгу. Четкий сдержанный, именно такой человек и должен стоять во главе подполья. Чарли нашла самую удачную кандидатуру. Его словам всегда следовали без возражений.

– Все исповедовались на эту тему, – просто ответил Фрайтаг. – Настал твой черед.

– Хорошо, – она куснула губы. – Гретхен права, когда говорила о пришлецах. Я сейчас не о евреях, обо всех, приехавших в нашу страну. Если помните, в начале двадцатых у нас проходной двор был. Мало того, революция в стране, так еще и мигрантов отовсюду. Две соседние империи рухнули, и все оттуда к нам повалили. Вспомните, сколько народу прибыло, да одних русских больше миллиона. Но ведь есть те, кто прибывает и чтит законы и ассимилируется, а есть те, кто пытается со своим уставом в чужой монастырь. Почему-то власти их очень любили тогда, потворствовали. Места давали, все подряд разрешали, что доходный дом открывать, что публичный. И ничего не спрашивали, лишь бы куш иметь…, – она покосилась на подругу, но Грета молчала. – Так что, вот мое общее объяснение. Сейчас в Германии любой немец может получить работу, не клянча, не унижаясь, не давая мзду. Собственно, так нашла себя Грета, так я устроилась.