Валентин Люков - Северное сияние. Лирические новеллы

У самого берега, в лунке от конского копыта, лежало… солнце.

Вожака так смутила неожиданная находка, что он застыл на месте с поднятой для следующего шага ногой.

Подошли другие журавли и окружили его. Несколько долгих минут стояли они в задумчивой неподвижности, следя за тем, как солнце медленно уползает не то под облако, не то под мшистую береговину.

Из кузницы вышли Степан с сыном и с недоумением загляделись на замерших журавлей.

– Чего это они? – спросил Степка.

– Не видишь разве? – отозвался отец. – Дорога им предстоит дальняя, вот они и колдуют.

Над селом, над притихшей заводью пруда, над чуткой печалью угасших полей далеко разносится перезвон «бабьего лета».

Я иду по улице детства и радуюсь, а чему – не могу понять. Может быть, только тому, что я снова здесь, на своей маленькой родине, и знакомый отроду запах капустных кореньев остро щекочет ноздри? Или радостно мне оттого, что сырое лето сменилось, наконец, благодатной погожестью? Трудно ответить сразу на то, что называется чувством.

И с этой, и с той стороны пруда разместились, как на досужей беседе, свежие сосновые срубы. Подхожу к одному из них. Под ногами весело шуршит ломкая желтая щепа. Но я гляжу вверх. Бревна пригнаны одно к одному привычными к топорищу руками, и пакля, с которой еще не успела осыпаться кострика, вьется ровненьким ручейком.

На гладких состругах блестят проступившие капельки смолы, похожие на застывшие слезинки.

Я долго гляжу на эти пахучие «слезы», но – странно – мне нисколько не грустно. Знать, и у дерева слезы бывают разные.

А разве не так? Разве это не радость – вырасти вдруг стенами, оглядеться по сторонам широкими окнами и увидеть, как в новый дом входит чье-то простое житейское счастье?

Повинуясь далекому смутному зову с непонятным предчувствием встречи, неведомо с кем или с чем, выхожу из села. Навстречу скупому солнцу и гулкому простору, навстречу сырым облакам и тревожным запахам палой листвы. Пересекаю широкий, плотно «ухоженный» грузовиками в страду большак и вступаю в луга.

Тут и состоялась она, нежданная, негаданная встреча.

Тень от облака упала прямо передо мной так неожиданно и так густо, что я невольно опустил глаза и посмотрел под ноги. И только теперь я осознанно понял, что повлекло меня в эти уснувшие до весны луга.

Кто же ты, наследник или наследница моего детства, сохранившие эту тропинку? Сын кузнеца, белобрысый Степка, или внучка садовода Антипыча шустроногая Катька? А может быть, вы оба вместе?…

Я вижу себя семилетним русоголовым мальчишкой в посконной рубахе и посконных штанах с большим жестяным бидоном кваса в руке. Распояской, босиком бегу я по едва уловимой глазом тропинке. Влажная трава щедро омывает ступни и щиколотки, приятно холодит сквозь посконь коленки. Солнце еще только поднялось и не успело войти в силу, и весь луг дымится в его лучах, сверкает в бесчисленных миллионах капель росы, переливается сказочными самоцветами медуницы, шалфея, клевера и сотен других цветов, которым в моем тогдашнем понимании и названия-то не было. А над всем этим – запах. Отстоенный на ночном лунном хмеле, растревоженный зоревым брожением, ни с чем не сравнимый по остроте и аромату запах покосного луга!

Косари и ночевали в лугах, чтобы зазря не тратить время на ходьбу, а на обязанности детворы лежало снабжение их холодным ржаным квасом. Вот и бегали мы взад-вперед от зари до заката, гордые своей причастностью к важному делу. Впрочем, в те военные годы наше детство не было долгим. В десять лет нам вручали грабли, в одиннадцать – косы, а в двенадцать мы со стариками и бабами вровень отстукивали цепами на току завершающую песнь крестьянской страды.

Грабли, косы, цепы… Их давно уже нет в обиходе. Зато остались густой, пахнущий сторновкой ржаной квас и эта почти незрячая тропинка, как живое воспоминание о недавнем лете и о летах, давно минувших.

Тень облака ушла своей бесприютной дорогой. А я стоял еще долго читая и перечитывая единственную строчку этой тропинки.

Она стояла одна посреди плоской, как поднос, поляны. На ней было длинное, до земли, вечернее платье из тяжелого хвойного бархата. Заходящее солнце растекалось по ее темным иглам, струясь и переливаясь, как зыбкий бисер.

А вокруг теснились молодые дубки. Они застенчиво шептались о чем то, но ни один из них не решался сделать хотя бы шаг к середине поляны, туда где стояла она – елка.

На большом кленовом листе, почти слившись с ним цветом, лежал желудь. С одного конца скорлупа его лопнула, и бледноватый росток, прошив пергамент листа, ушел в почву.

Мне почудилось в этой прямой тяге к жизни что-то целомудренно-вечное, несокрушимое, что само по себе уже сильнее всех прошедших и будущих бурь и гроз.

Я аккуратно разгреб обожженную октябрем листву и присыпал желудь влажной землей.

Незнакомый друг, если тебе доведется пойти по моим следам, пожалуйста, – будь осторожен!..

К моим ногам летят листья. Ярко-алые, похожие на язычки холодного пламени, бледно-желтые с легкой кофейной дрожью, пепельно-серые и багрянистые, оранжевые и коричневые. У одних в середине еще оставалась грустная зелень, а края были подпалены дыханием осени, другие казались сшитыми тонкими прожилками из множества разно-цветных лоскутков.

Октябрь наследил, его привычка.

Я машинально ловлю летящие ко мне листья и машинально разглядываю их.

Листочек с березки. Маленький, гладкий, округлый и трогательный, как ладошка ребенке. И такой же доверчивый и бездумный.

А вот удивительно кроткий, нежный и, вместе с тем, пронизанный какой-то тайной тревогой, несдержанным беспокойством, почти суеверным страхом, неизвестно перед чем цвет осинового листа. Не знаю, почему, но только теперь, сейчас вот, когда я сижу на земле, прислонившись к осине и чувствую спиной, как тепло и сильно бьются в ней жизненные соки, только теперь я начинаю по-настоящему читать лицо матери, каким оно бывает всякий раз, когда мать собирает меня в дорогу.

Со старого, узловатого дуба падает мне на колени широкий, шершавый, шуршащий, как фольга, изборожденный морщинами лист. Я долго и напряженно вглядываюсь в его извилистые роcшивы, и вдруг по моей щеке скользит в неумелой ласке большая, натруженная ладонь моего отца.

Я поднимаюсь с земли и долго стою в неподвижности, утеряв нить неведомо откуда нахлынувших мыслей и ощущений. Потом, будто что-то наконец вспомнив, набираю большой букет из самых красивых листьев и, с облегченной душой, выхожу на опушку.

Осторожно и бережно несу я домой частицу осенней лесной палитры и целое море протяжного, неотразимого и невыразимого словами запаха листопада.