Сергей Пилипенко - Два звонка до войны

На минуту сам Молчун потерял дар речи, и ему просто показалось, что его, действительно, разыгрывают, но внимательно посмотрев на девушку, которая вся зарделась от возбуждения и буквально пыхтела всем своим, выраженным внешне негодованием, он понял, что по-настоящему ошибся, принимая обычную советскую женщину за подосланную к нему шпионку.

Спустя еще минуту он рассмеялся и смеялся так долго, сколько ему позволила она сама, сидя на своем месте и все никак не успокаиваясь от душившего ее изнутри несогласия.

– Да, полно вам, душечка, – сказал по-простому и вполне чистосердечно Молчун, – не переживайте так сильно. Верьте мне. Я простой чиновник из отдела образования, и я ни какой, не подосланный агент какой-нибудь службы. Просто я хотел поговорить с вами об этом. Мне ведь практически не с кем общаться. На работе, сами понимаете, нельзя. А дома живу один. Не с домохозяйкой же переговариваться.

– А что, у вас есть домохозяйка? – удивилась девушка.

– Да, здесь так принято. И мне как-то несподручно менять их принципы жизни.

– Но вы же советский человек? – продолжала по-своему негодовать Люся.

– Да, но я часто общаюсь с людьми, которые не принадлежат к нашему кругу мировоззрения. И у них другое отношение ко всему, что здесь имеется. Потому, я должен выглядеть соответственно, чтобы как говорится, не обострять углы наших взаимоотношений.

– И много вы проводите таких встреч? – с упорством ребенка продолжила она.

– Ну, вы же не следователь, правда. Но, если серьезно, то по долгу службы мне часто приходится встречаться с разными людьми, которые отнюдь не блещут хорошим отношением к нашей стране. Но такое задание партии, и я его выполняю.

– Так вы по заданию партии! – восхищенно спросила Люси.

– Да, и по заданию правительства, и лично товарища Сталина.

При упоминании имени вождя Люси встала и горячо пожала ему руку, принося все свои извинения и прося забыть весь этот разговор.

– Хорошо, – немного устало ответил ей Молчун, – давайте, забудем об этом и больше не будем вспоминать. Давайте говорить о чем-нибудь другом.

– Давайте, – согласилась девушка и снова присела на свою полку, уже немного упокоившись и приобретя самый настоящий вид женщины, которая готова вас слушать во все глаза.

Почувствовав все это, Молчун не стал больше испытывать судьбу и перевел разговор в абсолютно другое русло, в котором не было места так называемым инстинктивным побуждениям и проявлениям каких-то свободолюбивых чувств.

Как вы понимаете, они разговаривали о политике, о линии выдержки партии, об огромных достижениях революции и еще много о чем, что, можно сказать, вообще не касалось чей-то личной жизни, и тем более, возрождающихся вместе с нею вполне природных чувств.

Но таковой была на тот момент советская женщина, и даже сам Молчун искренне пожалел о том, что так называемая пропаганда совершила совсем не в ту сторону рывок, который по-настоящему отдалил чувства человека от его реального присутствия в самой жизни.

Даже самое сильное впечатление, которое могло быть добыто в том времени, не могло быть вне присутствия живой линии партии или хоть какой-то величины реально существующего государства.

Призрак еще не осуществленного в жизнь коммунизма по-настоящему штамповал из людей роботов, которым напрочь было запрещено пользоваться чувствами, какой бы не была истинная суть их природного происхождения.

На секунду самому Молчуну от этого понимания стало страшно, и он даже приостановил свою речь, но тут же взял себя в руки, решив по-настоящему об этом подумать когда-нибудь в другой раз.

Поезд медленно тащился по построенной кем-то колее и лишь изредка издавал гудки, очевидно извещая кого-то о своем приближении.

Вскоре они прибыли на какую-то станцию, название которой ни он, ни Люся так и не смогли рассмотреть из-за огромного, растянутого на всю ширину вокзального фасада плаката с призывами к труду и миру.

Постояв здесь совсем немного, поезд, фыркнув, двинулся далее, оставляя позади толпу возбужденных чем-то людей, которые собрались для чего-то на перроне и дружно ходили взад-вперед с самыми различными флажками и флагами, иногда перемешанными небольшими транспарантами.

– Ой, смотрите, – несколько возбужденно вскрикнула Люся, указывая рукой куда-то на середину всей той, бродившей по перрону публики, – а наши уже празднуют труд и май. Ой, как хорошо, – и она от удовольствия даже похлопала в ладоши, словно маленький ребенок.

Глаза ее искренне засверкали какой-то внутренней и восторженной синевой, лицо расплылось в широкой улыбке, а щеки мгновенно наполнились свежим румянцем, очевидно проистекающим где-то из глубины той самой души, которую она так яростно отрицала.

Но мужчина не стал ей говорить об этом, а лишь, молча, улыбнулся, наблюдая за внешне произведенными изменениями.

Ему и самому почему-то вдруг захотелось так же порадоваться, и даже отчасти захлопать, как она, в ладоши. Видимо, что-то внутреннее и вовсе не заметное передалось одночасье по пути, отчего на душе стало как-то теплее и радостнее.

На какое-то время он даже забыл, зачем сам здесь находится и с какой целью направляется в Германию.

Его по-настоящему забавляла эта очень простая и в то же время политически стойкая девушка, которая всей своей душой отстаивала так называемые партийные интересы, хотя сама вряд ли была так называемым членом партии того времени.

Но больше всего Молчуна удивляли ее глаза. Они словно наполнились живым светом и именно того окраса, который ему почему-то нравился, зачастую присутствуя в глазах самых простых немцев.

Но в то же время, он не мог вспомнить хотя бы одного случая такого искреннего выражения восторга со стороны тех самых людей, которые находились по ту сторону границы.

Молчун чем-то даже сравнил всех их с живыми или ходячими мумиями, мало подвластных жизни самой души и больше подверженных только корысти присутствия человеческого тела.

Да, теперь, он действительно уловил значительную разницу между так называемым советским человеком и обыденным европейцем, представителем любого класса и любой страны, так как, по сути, все они выглядели абсолютно одинаково, по крайней мере, именно для него.

И это также дало ему повод для того, чтобы по-настоящему поразмыслить обо всем на досуге и хоть чем-то занять свое так называемое не используемое для службы время.

То, что он относился к службе внешней разведки, являлось в самой величайшей степени секретно.

Его позывной знал лично только товарищ Сталин и еще несколько лиц из самого ближайшего окружения.

Все остальные работники видели в нем лишь обычно присутствующего чиновника, способного лишь наблюдать, но никак не принимать какие-либо решения.