Сергей Пилипенко - Два звонка до войны

– А ехайте, куда глаза поглядят, – так сказал ему на прощание проводник, запихивая деньги себе в карман и подмигивая обоими глазами поочередно.

Молчун в ответ также улыбнулся и подыграл тому в настроении, догадавшись, что тот немного навеселе, как и многие другие в поезде, не желающие особо предаваться всем тяготам переезда и гнетущих их со всех сторон мыслей.

Проводник благополучно покинул купе, и дверь с небольшим грохотом закрылась.

– Скоро Брест? – тихо послышался вопрос откуда-то снизу и тот же Молчун, едва не подпрыгнув на своем месте, больно ударился головой о верхнюю, очевидно разобранную самим проводником полку.

В ужасе спохватилась и Люся, быстро схватывая одеяло на себя и почти в прыжке перебираясь к Молчуну.

Где-то снизу из-под полки нижнего купейного места показалась кучерявая голова мальчишки, сонно трепещущего своими глазами, оборванного и грязного, словно сам черт.

– Господи, Иисусе, – нервно перекрестилась дамочка и еще ближе подобрала свои ноги, почти наваливаясь на Молчуна.

– Черт тебя возьми, – ругнулся и сам не свой Молчун и даже хотел было перекреститься, но вовремя сдержался, понимая, что он все же советский человек и всякие чертовщины ему ни по чем.

– Ты чего здесь улегся и как сюда попал, чертенок этакий, – вырвалось дальше у Молчуна.

– А меня дяденька пустил. Я ему немного денег дал за это. Мне, вот как, нужно до Бреста добраться, – и он показал рукой на свое довольно тощее горло, – там у меня тетка с дядькой. Они помогут работу найти и приютят на время. А сам я детдомовский, босота прикормленная. Своих родителей потерял в детстве. Говорят, расстреляли их. Меня дядька какой-то из дома вынес и в детдом тот упек. Так я вот здесь и очутился, – внезапно замолк он, тихим жестом утирая набежавшую слезу.

– Ладно, не плачь. Доедешь до своего Бреста, но дальше никуда. Ты понял?

– Понял дяденька, понял, – действительно порадовался малыш и даже сверкнул глазами.

– А теперь вот что. Здесь тебе не место, да и мы сами отдохнуть хотим. Пойдем—ка, я тебя провожу и уложу туда, где мое место было раньше. Там никого нет, и ты спокойно доедешь туда, куда тебе нужно.

– Ой, спасибо, дяденька. Все же правду говорят, что мир не без добрых людей, – и он, откидывая больше вверх полку, наконец, выбрался наружу.

– А теперь пошли, – сказал Молчун и, открыв дверь, направился к выходу из вагона.

Мальчик последовал за ним и вскоре был определен на новое место, за что был по-настоящему благодарен своему внезапному спасителю.

Молчун тихо с ним попрощался и возвратился обратно, следуя через несколько вагонов и порой пытаясь пробраться между целой череды болтающихся со всех сторон человеческих рук и ног, выходящих за пределы полок.

Люся к тому времени заняла уже свое место и тревожно ожидала возвращения своего спутника.

– И что вы об этом думаете? – сразу же спросила она у Молчуна, как только тот вошел в купе.

– Проводник – ворюга и пьяница, а мальчишка просто попался ему под руку, – грустно заключил ее спутник и с небольшим грохотом завалился на полку.

– Ого, вы так и полку сломаете, – улыбнулась попутчица и даже весело рассмеялась, очевидно, вспоминая и все еще переживая в душе случившееся.

– Ничего, выдержит, – улыбнулся в ответ Молчун и предложил немного поспать, так как времени оставалось немного, что бы по-настоящему отдохнуть.

Вопреки его ожиданиям, она все же согласилась, и на какое-то время в их купе воцарилась тишина, лишь изредка сквозь стук колес, донося до обоих их тихо сопящее дыхание, что наполняло помещение каким-то особенным спокойствием и давало возможность по-настоящему освободить организмы от обычной усталости.

Спустя какое-то время они проснулись, но, ни слова говоря, каждый начал думать о чем-то своем.

Под равномерный стук колес то особенно получалось и как бы убаюкивало опять, создавая все возможности для того, чтобы снова набраться сил и продолжать жить далее до вполне отмеренного самой жизнью конца, истинную картину которого не предполагал никто, и тем более в то, еще не совсем предвоенное время.

Хотя война сама по себе уже вовсю колесила по Европе, и ею были охвачены многие ее территории.

Но то ли не придавали всему этому нужного значения, то ли так просто было кому-то нужно, но в странах, где все это происходило, попросту менялась власть, а с ней как-то и вовсе незаметно приходило и то, что и по сей день именуется обыкновенным фашизмом.

Да, тогда точно так же, как и в любое другое время, люди не придавали значения тому, что вместе с меняющейся идеологией, изменяется и весь их жизненный уклад.

И сама жизнь начинает их обеспечивать по-новому, уволакивая за собой куда-то в прошлое, или, наоборот, сильно толкая вперед в будущее.

То, которое еще не построили, и которому вполне возможно и вовсе не суждено было сбыться, так как идейное перевоплощение верхов всецело несло на себе новые затраты времени, которые не учитывали интересов самих людей, всегда и по-настоящему всего лишь желавшими жить, и больше, по сути, ничего.

Так было с каждым, и так было тогда, в то самое предвоенное время, когда самой войной в так называемом СССР еще и не пахло, да мало кто и задумывался над этим вообще, предаваясь идее жизни и ее целенаправленного исполнения.

Так приказала партия и так нужно жить. Именно этот лозунг был применен во многих странах, и именно по той причине они все и сошлись в так называемой второй мировой войне.

Кто кому не давал жить – и по сей день не понятно. Везде все вроде бы как утраивало и во многом даже определялись линии общей заинтересованности.

Но так уж, к сожалению, устроен наш мир, что волею всего лишь нескольких негодяев, подчиненным по-своему силе властной толпы, как правило, накачанной какой-то идейной смутой, в настоящую жизнь приходит смерть, а вместе с ней и полнейшее опустошение.

Мир лишался звания души, что значит, терял свое мирное обличье и на какое-то время превращался в настоящий смрад выволоченного наружу адского пламени, в алых отблесках которого отражалась сама смерть.

Каждый видел и отображал ее по-своему, как мог, своей душой, своим личным восприятием.

И в то же время тот же каждый не понимал, что, сея повседневную смерть, пусть даже в самом своем небольшом воображении, он распространял ее повсюду, разгоняя тем самым все живое и до конца изгоняя присутствие души в той общей черноте, что наступала вместе с наступлением обыкновенной ночи.

Этого никто не видел и даже о том не подозревал. Но так, к сожалению, было, а потому и смерть распространилась повсюду, словно это был по-настоящему живой организм, медленно или быстро уволакивающий каждую подобранную им жертву к себе куда-то глубоко в преисподнюю.