Джеймс Кервуд - Девушка на скале

В эту ночь, залитую бледным светом луны, Мукоки так быстро продвигался вперед прямо на север, что отец Ролан, заботясь о Дэвиде, несколько раз приказывал ему замедлить шаги. Но даже Дэвид не думал об отдыхе. Ему не хотелось останавливаться до тех пор, пока темнота не принудит их к этому. По мере того как они все больше и больше удалялись от мрачной долины, в которой жил Тэвиш, ему казалось, что мир становится шире, а мрак леса не так уныл. Луна стала бледнеть, и темнота распростерла над ними свои гигантские крылья. В два часа ночи они устроили привал и развели огонь.

День за днем продолжали они подвигаться к северу. В конце десятого дня пути — шестого дня после ухода из долины Тэвиша — Дэвид почувствовал, что он больше не чужой в Стране Великих Снегов. Всего лишь десять дней, но они стоили десяти месяцев или даже десяти лет — такая колоссальная перемена произошла в нем. Не проходило дня, чтобы отец Ролан не отмечал новых достижений своего спутника. Тело Дэвида стало неутомимым; он прибавил в весе; он, наконец, мог рубить деревья, не чувствуя одышки. У него появился невероятный аппетит, граничивший с ненасытностью. Его зрение обострилось, а руки приобрели твердость — и это дало ему возможность делать блестящие успехи в стрельбе из винтовки и из револьвера. Отец Ролан торжествовал и не переставал ликующе повторять:

— Я говорил вам, что сделает с вами эта северная страна. Я говорил вам!

Однажды Дэвид едва не сказал отцу Ролану, что тот видит только десятую долю происшедшей в нем перемены, но прежнее чувство стыда удержало его. Ему не хотелось воскрешать прошлое, отвращение к этому прошлому росло по мере улучшения его физического состояния. Если бы в конце этих десяти дней отец Ролан вздумал заговорить с Дэвидом о его жене, о той женщине, которая его обманула, Дэвид самым решительным образом пресек бы разговор. Это было, пожалуй, самым очевидным доказательством того факта, что рана в его сердце перестала существовать. «Златокудрая богиня», которую он прежде считал чуть ли не ангелом, теперь лишилась в его глазах своего величия. Он думал о ее красоте, как о красоте ядовитого цветка. Однажды, по неведению, он дотронулся до такого цветка, цветка изумительной, своеобразной красоты, и на его руке появились гнойные нарывы. Она была такой же ядовитой и вероломной.

В течение этого периода собственного перерождения Дэвид видел что-то странное, происходящее с отцом Роланом. С тех пор как они покинули хижину Тэвиша, время от времени казалось, что отец Ролан всеми силами старается освободиться от глубокой, мрачной подавленности. Несколько раз при свете костра Дэвид замечал, что бледное лицо его спутника постарело и напоминало лицо больного. Всегда за таким периодами упадка духа следовала реакция, и отец Ролан часами вел себя, как человек, на которого внезапно нахлынуло счастье. По мере того как проходили дни и ночи, периоды уныния становились все короче и менее часты и в конце концов отец Ролан совсем освободился от них. В его глазах появился новый блеск, а в его голосе иногда звучали новые жизнерадостные нотки.

Все время Дэвид усердно старался уверить себя, что нет никаких разумных оснований предполагать существование связи между Тэвишем и девушкой, карточку которой он хранил в кармане своей куртки. Отчасти ему это удалось. Он старался также перестать одухотворять карточку. Но в этом он потерпел неудачу: карточка все больше и больше становилась для него живым существом. Дэвид с радостью думал о том, что это милое лицо, словно готовое заговорить с ним, будет указывать ему дорогу. Однажды ночью, почти вслух обратившись к девушке на карточке, он назвал ее «сестренкой». Рассказать кому-нибудь обо всем этом Дэвиду стоило бы невероятных мучений, и только Бэри он открывал свою тайну. Теперь Бэри приходил в их лагерь, но только тогда, когда отец Ролан и Мукоки уходили спать. Он подползал к самым ногам Дэвида и неподвижно лежал, не обращая внимания на других собак и не обнаруживая никакого желания подраться с ними. И на десятую ночь пути Бэри лежал на своем месте и не спускал с Дэвида глаз, словно силился узнать, что держит в руке его хозяин. С трепетавших в свете костра глаз и губ девушки Дэвид перевел взгляд на Бэри. В налитых кровью глазах животного он увидел безграничную веру и рабскую покорность. Он знал, что Бэри никогда не покинет его. И девушка, которая смотрела на него так же упорно, как Бэри, тоже никогда не покинет его. Дэвид наклонился к собаке и дрожащим от волнения голосом прошептал:

— Когда-нибудь, дружище, мы отправимся к ней.

Словно поняв, Бэри радостно вздрогнул. Шепот Дэвида производил на него такое же действие, как ласка, и, тихо взвизгнув, он подполз на несколько дюймов ближе к ногам хозяина.

Этой ночью отцу Ролану не спалось. Когда через час Дэвид лежал, закутавшись в свои одеяла, он услышал, что его спутник встал, и Дэвид стал наблюдать за тем, как тот сложил вместе тлеющие головешки и подбросил сучьев. Костер разгорелся ярче, и красноватый отблеск упал на лицо отца Ролана. Дэвиду оно показалось в этот момент поразительно молодым. Через некоторое время он услышал, что его спутник тихим, радостным, тоже помолодевшим голосом разговаривает с собаками.

— Завтра, приятели, мы будем дома… Дома!

Здесь, за триста миль от цивилизации, слово «дома» довольно странно прозвучало для Дэвида.

Отец Ролан больше не вернулся в палатку. Дэвид заснул, но в три часа его разбудили, чтобы позавтракать, и еще до рассвета они двинулись в путь. В предутренних сумерках Мукоки, чувствовавший себя уже дома, вел их совершенно безошибочно. Когда занялась заря и показались первые лучи солнца, Дэвид удивился необычайному поведению своих спутников: не только люди, но и собаки, казалось, сошли с ума. Ему были еще непонятны радость и возбуждение, которые охватывают на Севере всех с приближени — ем к дому. Никогда бы Дэвид не поверил, что Мукоки может петь; но едва только солнце осветило лес, индеец громко запел.

Уже сгущались сумерки, когда они добрались до дома отца Ролана на озере Год. Здание, построенное из толстых бревен, произвело на Дэвида впечатление чуть ли не замка. Позади находилось еще одно строение, тоже построенное из бревен, но меньших размеров; к нему поспешил Мукоки с собаками и санями. Дэвид, входя с отцом Роланом в дом, услышал радостные крики семьи Мукоки и возбужденный лай собак.

Дом отца Ролана был освещен и натоплен. Они очутились в большой комнате. Окинув ее взглядом, Дэвид заметил в ней три двери: две из них были открыты, а третья заперта. В голосе отца Ролана слышалась дрожь, когда он, широко разведя руками, сказал Дэвиду:

— Дом, Дэвид… наш дом!

Он снял с себя куртку, шапку, мокасины и толстые чулки. Затем он снова заговорил с Дэвидом, и в его глазах горел таинственный огонь, а в голосе чувствовалось подавленное волнение.