Василий Лягоскин - Тайна пролива «Врата скорби». Том третий

– А пахнет изрядно, – скривил он физиономию поначалу, – как будто на огород только что вывалил целую телегу навоза… свежего, не перепревшего.

Потом его ноздри подозрительно зашевелились. Этот гнусный аромат вдруг перебила тонкая, такая… родная струйка острого запаха. Анатолий буквально припал носом к горловине бурдюка, в которой плескалась белая жидкость, взорвавшая все возможные и невозможные рецепторы человеческого организма. В голове, кроме невообразимой радости, и желания припасть к «горлышку», и пить, пить, и пить – пока не опустеет бурдюк, или лопнет желудок, билась единственная мысль из такого далекого прошлого: «Очищена молоком», и смутная картинка бутылки с квадратным донышком и синей этикеткой.

Какая-то могучая сила отбросила его от вожделенной пенной жидкости; точнее, переставила его быстро и аккуратно: вот он стоит, склонившись над бурдюком, а вот – наблюдает, как смущенный Виталька закрывает свою волшебную «бутылку», и выслушивает полковника Кудрявцева, удрученно кивая головой; уже метров с десяти от этой воспитательной сцены.

Наваждение быстро вымывалось из души; его место занимало все то же смущение. До тех пор, пока из шлема за спиной раздался встревоженный голос любимой женщины. Бэйла на этот раз была внимательней.

– Командир, – еще одно стадо на подлете… за ней еще одно, и еще…

Никитин уже был рядом с полковником. Забрало у последнего было пока открытым, так что предупреждение из центра дошло и до ушей Дуба. Лицо вождя русов стало задумчивым; потом отрешенным, почти торжественным.

– Я рад, – воскликнул он, – что последнюю песнь солнцу я спою вместе с таким могучим воином, которому служит королева жидовок-амазонок!

– Какая последняя песня?! – воскликнул тракторист; опять раньше командира, – прыгай вместе с дружками в свою железную коробку, и пережидай этот великий перелет, – а потом товарищ полковник объяснит вам, как жить дальше. Жить хорошо, брат.

Он хлопнул Дуба по плечу; точнее – по могучей груди; до плеча он просто не дотянулся. И совсем не удивился, кода тот ответил легким похлопыванием по плечу Анатолия (с его ростом и длинными руками он мог выразить так приязнь всем новым знакомым, окружившим его с командиром) и фразой, которая должна была родиться… неизвестно когда:

– А хорошо жить еще лучше, брат!

Но лицо Витальки при этом не стало мягче и спокойней.

– Этот перелет не случайный, Полковник Кудрявцев, – так же торжественно принялся объяснять Дуб, – он означает, что скоро налетит шторм.

Последнее слово он произнесен с такой мрачной силой и нажимом, что Анатолий невольно содрогнулся; вспомнил пророческие слова Кудрявцева о том, что все катаклизмы, что несла эта злая планета, могут быть исключительно разрушительны – такими, какое человеческое сознание просто не может вообразить. И полковник рядом, скорее всего, тоже проникся.

Он махнул в сторону стальной громады города; пригласил русов под его надежную защиту:

– Туда, друзья, – там нам никакой шторм не страшен!

Дуб лишь скептически помахал головой.

– От шторма нет защиты. Только забившись в глубокие пещеры Железных гор или нашего Побережья, куда и летят все стада, можно переждать его – в надежде, что входы не завалит валунами, и что можно будет еще раз посмотреть на наше ласковое солнышко.

Анатолий сначала подивился цветистости и безупречности постройки достаточно длинной фразы дикаря. В голове метнулась и пропала мысль о том, что в нем, в Витальке Дубе, словно были собраны воедино несколько характеров – от добродушного до стеснения Дубова до рассудительного и академически точного в суждениях профессора Романова.

– А вот эти словечки, да издевательские приколы – это уже от меня! – обожгла сознание еще одна внезапная мысль.

Потом все смыло изумлением, граничащим с возмущением:

– Ласковое?! Да оно, это чертово светило, чуть не отправило на тот свет десятки горожан! Предупреждать надо было!

К кому обращался сейчас разгневанный тракторист? Он так и не задал себе этого вопроса. Потому что все невольно вздрогнули от вопля, полного отчаяния. Когда Никитин повернулся к аборигену, чье лицо сильно смахивало на физиономию Витальки Ершова, бывшего пермского художника (только физиономия – фигурой этот «художник» едва ли не превышал своего вождя), это самое лицо уже заполнило вселенское блаженство. А с правой руки к траве тянулась толстая кишка – ужасный червяк-убийца. Очевидно, зазевавшийся от свалившихся на голову новостей абориген не успел отреагировать на опасность. Если, конечно, такая возможность вообще предполагалась…

Реакции вождя русов могли позавидовать все… Кроме полковника Кудрявцева. Движения командира слились в одну непрерывную размытую полосу, которую тракторист каким-то чудом успевал отслеживать. Вот полковник подхватил огромный ножик, который не успел совершить короткий полет от руки впавшего в транс «Ершова» до травы; вот единственный безжалостный взмах руки Кудрявцева – и подскочивший, наконец, Дуб едва успевает подхватить тело соплеменника.

– Соплеменника ли, – с горечью спросил себя Анатолий, за это время не тронувшийся с места, – разве можно это теперь назвать человеком?

Впрочем, об «этом» можно было подумать позже. Сейчас же взгляд тракториста метнулся от пребывавшем до сих пор в нирване аборигена к командиру, в руках которого уже был готов к бою арбалет. Обычное оружие, каким бы тугим не была его пружина, и каким бы широким не был наконечник болта, вряд ли причинило существенный ущерб чудовищу, тянувшее ровный срез своего тела уже к самому Кудрявцеву. Но внутрь этого живого горнила смерти – догадался Анатолий – вместе с пластиковым болтом полетела какая-то команда. И она, эта команда, заставила захлопнувшую пасть тварь взорваться бесчисленными клочьями бурой плоти, а потом продолжила свой путь уже под землей; заставляя последнюю взбугриться длинным нескончаемым валом. Никитин представил себе, что вот так мог бы улепетывать от врагов огромный крот, который юркнул поглубже, и сдох, вереща от ужаса, метрах в тридцати от места схватки.

– Да. а.а…, – протянул уже вслух Анатолий, – немаленький червяк нам попался.

Развивать свою мысль он не стал; осекся, когда глянул в лицо Дуба. Вождь был заполнен отчаянием; словно не он только что стоически предрекал смерть от шторма всем – и маленькому осколку своего племени, и разведчикам, и всему городу.

– Ну, что ж, – вздохнул он, наконец, – его смерть будет не такой ужасной, как наша. Тезка так и умрет в неведении. Берите его, ребята.

«Ребята», соплеменники, двинулись было, чтобы подхватить улыбавшегося во все лицо товарища, но были вынуждены остановиться, когда им заслонила путь не такая внушительная, но непреклонная фигура полковника Кудрявцева. А еще – его команда, бальзамом пролившаяся на душу упавшего было духом тракториста: