Мария Мелех - Сны Бога. Мистическая драма

Да, я большой привереда. Я знаю, что любовь профессионализмом не подделать.

– Да ладно! – с примирительной надеждой резюмирует он, – дело к концу близится. Стоит бабу в дом пустить, а к сердцу она ключ подберет. Дорис – умничка…

– Она всего лишь секретарша, пусть я и позволил ей рыться в моих вещах, – прерываю я его, а затем оттягиваю ворот свитера и поддеваю пальцем шнурок. – Вот этот ключ, и никто без моего разрешения… Ты понял?

– Это ключ от твоей мастерской, Николас, – отрезает Джон.

Я презрительно поджимаю губы: что бы знал этот любитель пива об устройстве моей души? Но за всем его грубоватым непониманием чувствуется решительная и жестокая нарочитость хирурга, определяющего границы плоти, пораженной болью. Он опять пытается донести до меня мысль, что я сплел в адский колтун пути, по которым бродят мое тело и сознание.

После неторопливого сытного обеда мы обнаруживаем, что пора отправляться в аэропорт, и я набираю номер Дорис: шофер должен забрать мой чемодан, пока мы с Джоном допиваем откупоренную коллекционную бутыль в машине. Я наивно надеюсь, что больше не увижу ее на этой неделе, что ей не взбредет в голову какая-нибудь особо романтичная идея попрощаться со мной в бензиновых парах моего роллс-ройса… «Я уже в Хитроу», – устало отвечает она.

Как? Почему? Я очухиваюсь от никчемного сна, похожего на серое напыление дня на ослепительном снегу, ощущая, как поводья сюжета выскальзывают из моих рук со склизкой упругостью, словно черные щупальца осьминога.

«Николас, ты никогда не можешь рассчитать время, – тихо и покорно поясняет она, – и потом, ты даже не вспомнил о папке с предварительной сметой и бланками договоров». Тихая агрессия вкрадчивым облаком газа заполоняет мой мозг, я бросаюсь на защиту своей свободы: «Дорис, я летаю почти каждую неделю, меня быстро пропускают, к чему эта перестраховка? За папку спасибо. Скоро мы будем на месте, и я отпущу тебя домой».

И тут все становится на свои места.

– Я лечу с вами, Николас.

– Зачем?! – неприкрыто изумляюсь я.

Мне не до забот о галантности, я чувствую себя глупым зверем, попавшим в ловушку: как можно было доверить ей покупку билетов? Она даже не предупредила меня, что хочет полететь. «Я твоя секретарша, Ник, – шипит ее голос в динамике сотового, – ты и там можешь оставить все, что угодно: хоть договор, хоть чек оплаты. Не бойся, я не буду много мешать, в Милане полно магазинов». Ее звенящий свист сменяется гудками.

Черт возьми, когда мои отношения с секретаршей превратились в семейные? Что она себе позволяет? Мои мысли скачут от недоумения к ярости, пока машина мчится меж заснеженных полей и цветных поместий, но в конечном итоге я вынужден признать, что она идеально справилась со своими служебными обязанностями. Каменное русло справедливости заставляет меня сдавить эмоции в плотный комок, уже остывающий где-то на дне желудка, а вместе с ними я запрягаю в оправдания и безотчетный страх перед будущим, настойчиво скребущий игольным острием мое сердце.

Мы проходим регистрацию молча, и она все время прячет от меня лицо. Я вижу, как подрагивает уголок ее рта, как судорожно сглатывает она свою обиду.

– Дорис! – не выдерживаю я. – Спасибо за все, правда. Надеюсь, таксист помог тебе вынести мои вещи? Надо было просто предупредить, что тоже летишь…

– Все нормально, Николас, – отвечает моя преследовательница, пытаясь улыбнуться, – и, кстати, я попросила домработницу как следует присмотреть за твоими питомцами. Это ты извини, мне не надо было срываться.

И тут же не вовремя замечает излишнее красноносое веселье Джона.

– Ты же говорил, что плохо себя чувствуешь, – с укоризной произносит она, не сводя с меня глаз.

– Нет, я не говорил такого, – я с отчаянной смелостью отвечаю ей тем же прямым взглядом.

– Нет, говорил, – не сдается Дорис, – ты жаловался, что у тебя болит голова, и… Ай, да ну вас!

Взмахивает рукой и вновь отворачивается, но на этот раз ее движения решительны, и она ловко лавирует в человеческом потоке, выбирая удобное место в зале ожидания. Оставшиеся полчаса до рейса мы проводим, время от времени перекидываясь ничего не значащими фразами, и Джон пыжится изо всех сил, чтобы начать, наконец, спектакль под названием «Ромео и Джульетта. Припозднившиеся». Но его клоунская маска недостаточно хорошо прорисована, и въедливая рожа деревенской свахи нет-нет, да и бесовски выглянет из-под нее. Да и само действо больше напоминает балаган на местной ярмарке. Слава Богу, на табло загораются долгожданные зеленые огни, и девушка в красной форме отдергивает штору, за которой открывается белоснежный, подрагивающий от нетерпения, коридор. Я просто взмываю к ней в предвкушении уединения в чертогах своего сознания и души.

Мне бы добраться до кресла в самолете и уснуть, залив в нутро дозволенную авиакомпанией порцию алкоголя. Я не люблю сидеть у иллюминатора – страх перед полетами как магнит приковывает мой взгляд к смертельной пропасти под облаками. Но сегодня я вынужден пересилить себя: раз уж Дорис летит с нами, я попросил Джона побыть пограничной горой, защищая меня от жарких ветров ее любви, дующих через проход между рядами кресел. Иначе я просто не смогу погрузиться в сон.

Мой друг – один из немногих в этом мире, кто знает мой главный секрет, и я вполне могу доверить ему свое расслабленное тело. У меня к нему единственная претензия: он слишком любит снимать меня на камеру – в том числе, когда я сплю. Напиваясь, он начинает в красках рассказывать, какой фурор произведут его домашние архивы, если он решится выкинуть их в сеть, и сколько он сможет заработать на них, продав поклонникам моей масляной мазни. Но я знаю, как собственное имя, что он никогда этого не сделает. И понял я это еще пять лет назад, когда он сказал мне, проснувшемуся в судорогах и рыданиях: «Ники, ты не представляешь, как я рад быть всего лишь человеком, которому после плотного ужина с пивом и жареной картошкой снятся грудастые блондинки. Самое необычное в моих снах – это виски, сочащееся из их сосков. Вот это класс! А тебя, малыш, мне искренне жаль».

И когда стрекоза в форме стюардессы прекращает махать прозрачными крыльями, я сползаю в кресле, скрещиваю руки на груди и закрываю глаза. Правым виском я чую шевеление воздуха от беззвучных попыток Дорис в тысячный раз пробиться к моей душе, но Джон спасает меня, отвечая ей: «Тсс-сс, ты же знаешь, он устал, пусть отдохнет».

Впервые за шесть часов я вдруг осознаю, что мне так и не позволили погрузиться в мысли, занимавшие меня утром. Иррациональная обида ворочается болезненным клубком над ключицей, и я действительно чувствую непостижимую усталость от всего, что со мной произошло в мире, называемом реальностью – сегодня, вчера, в прошлом году и за последние десять тысяч лет. Я цепляюсь за собственное дыхание и отзывчивыми ступнями нащупываю цепочку мыслей, порождающих необходимый эмоциональный поток. Я уплотняю эфир, я посылаю запрос, пеленгую космос внутри себя – другого и не существует, если вы хоть что-нибудь понимаете в этой жизни.