Луи Буссенар - Среди факиров

Для них должны были выдумать одну из удивительных и диких пыток, которые прельщают воображение азиатов, столь изобретательных в этом отношении. Они знали, что ничто не могло их спасти, и готовились ко всему, как люди, сознательно относящиеся к опасностям войны. Но у них было, по крайней мере, утешение, что окружавшее лагерь железное кольцо было сломлено. Не беспокоясь более об участи своих товарищей по оружию, они могли на свободе размышлять о своих собственных несчастиях. Пленники сохраняли бодрый и ясный вид перед оскорблявшими их фанатиками, и их гордая сдержанность пока еще внушала уважение необузданной толпе. Однако они чувствовали сильное стремление к уединению; им хотелось бы скрыться от всех устремленных на них глаз, даже, пожалуй, очутиться в тюрьме, чтобы там на свободе оплакивать дорогих умерших.

Мулла Фу особенно отличался по отношению к ним своей необузданностью и говорливостью. Покрытый скудными лохмотьями, с обнаженными руками и ногами, исхудалым лицом, блестящими глазами, взъерошенной бородой, он показывал им кулаки, осыпал их бранными словами или просто вцеплялся в них своими черными, кривыми ногтями, похожими на когти хищной птицы. И среди дождя непонятных пленникам слов они все чаще и чаще слышали слово дум-дум, произносимое с зловещими, бездумными восклицаниями.

Несмотря на свое спокойствие, удивительное для такого молодого человека, лейтенант Тейлор почувствовал, что им овладевает сильный гнев. Майор увидел, что он вдруг скрестил руки на груди. Тотчас одна из них вытянулась, как стальная рессора, и с глухим шумом ударила крикуна. В то же время послышался треск костей, и старик тяжело упал с разбитой нижней челюстью.

— А этот кулачный удар, это тоже дум-дум? — холодно спросил лейтенант. Фанатик слабо шевелился и стонал; изо рта его бежала кровавая пена.

— Браво, Тейлор! — сказал майор с печальной улыбкой. — Надеюсь, этот несчастный не будет больше призывать наших врагов к священной войне.

Оба офицера ожидали верной смерти после такого жестокого оскорбления уважаемого всеми человека. Однако ничего такого не случилось. Оттого ли, что престиж муллы сильно пошатнулся, оттого ли, что им готовили другого рода мучения, но оба офицера были заперты в каком-то домишке, выстроенном из сухого камня, перед которым постоянно стоял отряд бандитов, вооруженных с ног до головы. Только тогда им удалось обменяться несколькими словами, излить друг другу свою душу и поразмыслить об ужасных известиях, полученных в момент начала сражения. Майор первый прервал молчание, царившее в течение нескольких минут в мрачной темнице, куда их заключили.

— Ах, Тейлор, — прошептал он разбитым голосом, — я очень несчастлив. Моя жена, обожаемая подруга моей жизни, умерла… убита… Ясновидение меня не обмануло. Мои бедные дети останутся теперь одинокими, беспомощными, так как меня нельзя больше считать их опорой!..

— А я разве менее несчастлив, милорд? Я потерял отца, и он тоже убит! Отец убит, мой первый, мой единственный друг! Ах, милорд, я хотел бы плакать, как замученное дитя! Я не могу выразить ужасного чувства, которое я испытываю при мысли, что никогда его больше не увижу, никогда не услышу: «Мой маленький Эдуард»… потому что для него я все еще был маленьким… Ах, мой отец, мой отец!

В течение нескольких минут эти два мужественные воина, видевшие смерть лицом к лицу на поле битвы, дали свободно излиться удручающему их горю. Из глаз их текли обильные слезы.

— Подумайте только, Тейлор, — сказал майор, стараясь придать твердость своему голосу. — Мэри только пятнадцать лет, а Патрику еще нет и четырнадцати. Их мать умерла, их гнездышко расхищено. Что с ними теперь будет? Они остались без средств! Слышите вы, без средств, и притом гордые, как шотландцы! Потому что, должен признаться вам, милорд, я беден, как младший член семьи.

— Что в богатстве, милорд! Вы благородны, как Стюарты, и мужественны, как все эти храбрецы, сражающиеся в рядах Гордонова полка.

— А как мы были счастливы! Счастье наше было настолько полно, что можно было бояться за его продолжительность…

В тюрьме было несколько каменных скамеек и несколько соломенных рогож. Майор опустился на одно из этих сидений, и лейтенант сел около него, забывая о своем собственном несчастии. Повинуясь непреодолимому желанию открыть свою душу, майор прибавил:

— Наша семья, когда-то очень богатая, совершенно разорилась после Каунпурской резни, которая облекла в траур наше милое отечество.

— Да, — прервал лейтенант, — нет семьи во всем Соединенном Королевстве, которой не пришлось бы оплакивать потерю.

Майор рассказал, как его отец доверил все свое богатство гебрскому негоцианту и как он был убит вследствие ужасной измены, наложившей неизгладимое пятно на память Нена-Саиба. Он рассказал еще, как он сам, спасенный из колыбели, оставшийся без опоры, был воспитан за счет государства, вместе с детьми других жертв, испытал все невзгоды сиротской жизни, военного воспитания в Индии, бедственного офицерского существования. Он рассказал про свою женитьбу, про свое счастье, надежды, увеличение семейства и про свое полное неведение того, куда попало сокровище, вверенное его отцом гебрскому негоцианту. Потом он продолжал:

— Я подошел теперь к самому романтическому моменту моей жизни. Это случилось за несколько дней до начала военных действий, месяца три тому назад. Губернатор Пешавара, предвидя восстание, поручил мне произвести быструю рекогносцировку расположенных на границе постов и дал мне с этой целью пол-эскадрона красных улан.

Я двинулся вперед и увидел вдалеке приближающийся к нам караван тяжело нагруженных верблюдов; он причудливо извивался по склону горы и направлялся в нашу сторону. Тогда все было еще мирно; этот караван, везший товаров на целые миллионы, шел без охраны, и верблюдовожатые почти не были вооружены. Мне вдруг пришло в голову, что такая ценная добыча может возбудить жадность разбойников. Я и не думал, что мысль так скоро осуществится. За Али-Маджидским ущельем прятались четыреста человек бандитов, которых я увидел в бинокль совершенно ясно. Едва только караван углубился в ущелье, как раздалась бешеная стрельба. Бесконечная линия тотчас пришла в беспорядок, заколебалась, порвалась, растерянные вожаки разбежались или бросились на колени, умоляя нападавших о пощаде. Разбойники бросились на легкую добычу, развязали вьюки и без жалости задушили тех, кто просил пощады.

Нас было шестьдесят человек, скрывшихся за выступом скалы. Я выступил вперед, приказал вынуть штыки и заряжать ружья. Трудно поверить, но мы понеслись, как смерч, по руслу потока, заваленному обломками. Я увидел восьмидесятилетнего старца, которого бандиты сняли с верблюда и собирались убить. Один из них держал его за длинную белую бороду, другой поднял палаш.