Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского

Подле другого столика уселся отставной сюртук, отирая пот с лица.

– Ну-у! пойдемте! – сказала женщина, взяв полуштоф от целовальника, – что засели?

– Нет уж, я выпью меду: мочи нет как хочется.

– Что-о! Вот тебе раз! Тратить деньги на мед! Легко ли! Пойдемте! А не то мне черт с вами!

– Нет уж, ей-богу, мочи нет! Я сейчас, Палагея Ивановна. Выпейте стаканчик.

– Мед пить? Нашли вкус! Знаете, что я его терпеть не могу.

– Ну, пивка. Подай бутылочку пивка.

– Пивка! Ну, ин подай бутылочку. Право, ни на што не похоже, Федор Петрович!

– И мне бутылочку пива, – сказал Прохор Васильевич, присев к столу в соседстве с Федором Петровичем и Палагеей Ивановной.

– Гордец, щипаная борода! – заговорил вдруг ливрейный лакей, – подико-сь! лошадей нельзя оставить!… А у меня, не-бойсь, нет ничего на руках?… И барынин манто на руках, и платок барынин на руках… да и сама барыня-то на руках: кто подаст салоп-то да наденет теплые сапоги, как выйдет с балу-то? а? А кто сведет с лестницы-то? Да и экипаж-то кто, кроме меня, найдет? Сам черт не найдет! Вишь загнали куда!… а?

– Только-то сегодня и понабрались, небойсь? – ворчала вполголоса Палагея Ивановна под непрерывный разговор с самим собою лакея.

– Ей-ей, только, – отвечал тихо Федор Петрович.

– Так и поверила! А куда изволили прогуливаться вместе с Матреной-то Карповной?

– Когда, Палагея Ивановна? Давича-то? Она шла к раздаче па бедных, и я туда же шел.

– Уж конечно! Шли по дороге! Чай, и угощенье Редком было по дороге!

– Ей-ей, нет! С какой же стати, Палагея Ивановна.

– И не извольте говорить! знаю я: пошли к князю, да очутились в богоугодном заведении.

– У князя я был, ей-богу был!

– А что князь-то дал?

– Всего-то полтинничек.

– Так и поверила! Поди-ко-сь! Князь дал синенькую; а вы изволили ее на меду пропить!… По дороге шли вместе, нельзя не угостить!… Да я не потерплю этого!… У меня будете стол держать, а угощать других? нет, уж этого не дозволю!… Извольте держать стол у своей Матрены Карповны, в подвале, на полатях!

– – Помилуйте! – начал было Федор Петрович, но его прервал лакей.

– Чего изволите, сударыня? – вдруг крикнул он спросон-ков на возвысившийся голос Палагеи Ивановны, – к Карповым? Слушаю-с! Ступай к Карповым!…

Снова все утихло; и снова Палагея Ивановна накрыла сурдиной свой резкий скрипичный голос [143]и начала напевать Федору Петровичу. Но Прохор Васильевич ничего уже не слыхал. Утолив жажду пивом, утомление его перешло в изнеможение, и он забылся, заснул под журчащий поток упреков Палагеи Ивановны. Чета, однако же, скоро убралась; ливрейный лакей также очнулся, провел рукой по лицу кверху, против шерсти, встал, пошатнулся, наметил было в дверь, да ударился в косяк, посердился, как Ванька, «что в свете так мало дверей», и ушел.

Было уже поздно, целовальник не ждал новых гостей. Он толкнул Прохора Васильевича и крикнул:

– Эй! господин! Пора запирать!

– Что?… – отозвался, очнувшись, Прохор Васильевич.

– Известное дело что: за две бутылки пива да за полштофика ерофеичу.

– Ерофеичу? – спросил с недоумением Прохор Васильевич.

– А как же! Чай, тут свидетели были.

– Когда ж я пил ерофеич?…

– Память маненько поотшибло! Опохмелишься, так оно и ничего.

– Голова болит, мочи нет! – проговорил Прохор Васильевич, взявшись за голову.

– Уж это так: выпей-ко покрепче настойки, я тебе поднесу. Подать, что ли?

– Нет, не могу!

– Так расплатись да ступай, брат… Э, да ты совсем обессилел! Ты послушай меня, выпей мерочку, а то не дойдешь до Дому, на дороге ляжешь; заберут еще в часть.

Холод пробежал по членам Прохора Васильевича, он чувствовал, что не в силах был идти; тошно было на душе.

– Ну, дай чего-нибудь погорчее, – сказал он.

– Изволь. Э! глотка и в рот не бери! Выпей разом; посмотри, как окуражит.

Целовальник почти насильно влил в Прохора Васильевича мерку эрфиксу, который, вместо того чтоб поднять его на ноги, Ударил в голову.

Но онемение чувств показалось ему сладко. Отхлынувшая кровь от сердца, истомленного горем и боязнью, подавила расстроенное воображение, облила собою мрачные, черные картины настоящего и будущего, – все осветилось как будто розовой зарей.

– Что, брат, хорошо?… Эх ты, молодец! раскис! да здесь не место спать, ступай!

Голова Прохора Васильевича скатилась на грудь; на лицо выступил румянец и какое-то внутреннее довольствие.

– Да ступай же! – повторил целовальник.

– Нет! ей-ей, не пойду! – проговорил Прохор Васильевич.

– Скажи пожалуйста, нашел ночлег! За ночлег деньги платят… ступай!

– Не пойду, ни за что не пойду, Лукерья Яковлевна, – продолжал Прохор Васильевич в бреду, – не пойду к тятеньке!… Тятенька убьет меня!… спросит, куда девал пятьдесят тысяч… Мне что его наследье… тьфу! и знать не хочу… я тебя только и знаю…

«Э-ге! прогулял пятьдесят тысяч! – подумал целовальник, – молодец-то, верно, знатной… Слышь!»

– Ну, ну, изволь… для тебя… пожалуй, поеду… – заговорил опять Прохор Васильевич, – поеду!…

– Да уж оставайся, оставайся, пожалуй, – сказал целовальник. – Оно же и тово… на улице подберут; а тебе, чай, не приходится…

– Пойду!… – повторил решительно Прохор Васильевич.

– Полно, куда тебе идти; я запру, а ты приляг себе; я и подушку подам.

Целовальник запер изнутри двери распивочной; потом принес подушку, положил на лавку подле Прохора Васильевича и без больших затруднений свалил его на это ложе.

Настало утро. Почти с рассвета прохаживались уже около капища побродяжки. Это первые прихожане. Целовальник слышал впросонках и говор, и шепот, и брань; но долго не вставал, бурча с досадой:

– Вишь, скареды! принесло спозаранку! Добро бы праздник какой!

Но в двери стали нетерпеливо постукивать; и он вскочил-с сердцем, протер глаза и отпер. Толпа ввалилась в распивочную.

– Что ж это ты, милостивец, вздумал маять нас у своих дверей! – крикнула одна старуха в отрепьях, с гневом, – раннюю обедню прогулять для тебя, что ли?

– Поспеешь еще к концу, к подаянью-то! – отвечал целовальник, – небойсь, не пропадет твоя денежка.

– Ах ты неумытой! По-твоему, не перекрестясь руку протягивать.

– Ну, ну! Протягивай!

– Ах ты безбожник! Да что ты думаешь, что только и вина, что у тебя? Так вот, плевать же на твою милость! Куковинка- то недалеко… Пойдемте, братия, туда!

– Давно я говорил, что там лучше, – сказал один нищий, похожий на длинного кривого черта, в истрепанном сюртуке и повисший на костылях, – там и мера-то в меру и вино-то вино, а не гусиное пойло с перцем!…

– Пойдем! – повторила старуха.

– Напрасно, Кирбитьевна, напрасно порочишь! – сказал целовальник, струсив, что вся братия нищих оставит его приход, – мера-то у меня для вас через край, а вино-то полугар. Сама всегда хвалила.