Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского

– Понимаю, тятенька.

– То-то; мне что господа: сын мой не хуже какого-нибудь господчика; господчику отец даст пять тысяч на окопировку, а мы десять дадим! вот что!

– Покорно благодарю, тятенька; право, мне жаль денег.

– Не твоя беда! Не жалей! уж в грязь лицом не ударим! Понимаешь?

– Понимаю, тятенька.

– То-то! Нам что: свадьбу-то мы сыграем такую, что держись только.

– Тятенька, невесте-то, чай, надо подарки свезти; скажу, что из Парижа, все французское да аглецкое…

– Ой ли? Ладно! Купи французскую шаль. У нас, брат, славно теперь делают французские шали: словно настоящие. Рублей в двести такая, брат, шаль, что я тебе скажу!

– Кто ж французскими шалями дарит: дарят турецкими, тятенька.

– Ну, как знаешь.

– Вот князь… как бишь его… подарил невесте в десять тысяч шаль.

– В десять тысяч! ого-го!

– Я куплю дешевенькую, тятенька: тысячи в две, в три.

– Нет, брат Проша, уж прах ее возьми, куда ни шло! Мне что князь! Десять тысяч так десять тысяч!… Ну, однако ж, пора ночь делить; ступай с богом, спи.

– Покойной ночи, тятенька! – отвечал Дмитрицкий, облобызав Василия Игнатьича.

И он отправился в свою комнату.

«Ну, – думал он, ложась в постель, – судьба славно распоряжается моими делами. Пришло ли бы мне самому когда-нибудь в голову сделаться купеческим сынком, Прохором Васильевичем? Какая забавная вещь… Оно бы, казалось, не совсем благопристойно урожденному дворянину играть роль купчика, который в свою очередь играет роль дворянчика; да что ж делать, так судьбе угодно; хуже, если б мошенник Тришка записал меня в свои сообщники: поди, разыгрывай роль вора и разбойника. Экой плут, экой негодяй! принудил меня быть Прохором Васильевичем и жениться на его невесте! Экой бездельник!… Да! Ведь надо еще упросить тятеньку взять его на поруки из тюрьмы да снабдить на первый случай двумя тысячами… Ну, утро вечера мудренее!…»

Дмитрицкий утонул в пуховой постеле, задремал; но смерть жарко! Перелег на канапе, обитое кожей, – смерть неловко! Стащил на пол перину и успокоился, наконец, на равендуке, которым обтянута была рама кровати, как в люльке, заснул и проспал допоздна.

Василий Игнатьич несколько раз уже присылал за ним.

Одевшись, он явился к нему, поздравил с добрым утром и облобызал три раза.

– Э, брат Прохор, какой ты стал! Ты совсем извелся!

– Ах, тятенька, знаете ли что? Ваш бывший приказчик содержится в тюрьме.

– Поделом ему, мошеннику!

– Он просит, чтоб вы взяли его на поруки,

– Я? Чтоб он сгиб там!

– Тятенька, ведь он меня узнал: он ведь расскажет всем, что я был в тюрьме.

– Гм! нехорошо! Как же быть?

– Надо похлопотать, чтоб выпустили его на поруки, попросить господина стряпчего.

– Нехорошо; ну, да нечего делать в таком случае; только, брат Прохор, не проси, чтоб я его опять к себе взял! Ни за что!

– Чтоб я стал просить за мошенника, тятенька! и не думайте того.

– То-то. Ступай же, ступай; вот тебе покуда пять тысяч. – Покорно благодарю, тятенька.

– Да что покорно благодарю, ты сосчитай; а то, вишь, обрадовался! Ну, что? пять?

– Как раз пять.

– То-то. Ох, брат, как ты переменился, посмотрю я на тебя, совсем другой человек – и руки-то похудели, стали словно боярские; и ноги-то совсем похудели, как будто вполовину меньше. Какая у тебя нога-то была, с мою; а теперь…

– Это от парижских перчаток и сапогов; такие узкие, что боже упаси. Так я поеду, покуда куплю готовое платье.

Очень естественно, что такой сметливый малый, как Дмитрицкий, не мог дурно распорядиться пятью тысячами. На них можно было одеться в павлиные перья, не только что в какой-нибудь новомодный фрак со всеми принадлежностями. Через час времени Дмитрицкого нельзя было уже узнать. Когда он приехал в магазин, спросил самые лучшие часы и золотую цепочку и сказал, что он покупает потому только, что, заторопясь ехать с визитом, забыл свои дома, француз, вопреки условиям гордости своей великой нации, благоговейно посмотрел на него, и на вопрос «Что стоит?» – не смел произнести обыкновенную Дену, но увеличил ее втрое, вчетверо, словом, в соразмерность ощущаемого благоуважения к русскому барину.

– Ну, брат Прохор, – сказал Василий Игнатьич, осматривая его с ног до головы, – ей-ей, графчик, да и только! Кабы еще очки на нос надел, так во всех статьях.

– А вот они, тятенька, и очки.

– Ой ли, смотри пожалуй! все дворянские ухватки! ах, собака! Поди-ко ты, как невеста увидит, так так и ахнет. Поедем, поедем к ней, я сам поеду с тобой… Смотри-ко-сь, и цепочка какая! А часы-то есть?

– А как же, тятенька! Вот они.

– Э-ге! ну! а у меня, кстати, какие дрожки на аглецких лесорах!

– Неужели, тятенька, мы в дрожках поедем с визитом к невесте?

– А что ж, велика беда: на чем приехали, на том и приехали; а впрочем, что ж в самом деле, мы, пожалуй, и в коляске махнем.

– Надо бы в карете, четверней, тятенька.

– Э-ва! да это в самом деле скажут, что его графское сиятельство приехал.

– Тем лучше, тятенька: вам следует задать тону; вы не кто-нибудь такой – так, ничего, а почетный гражданин, миллионщик. Если захотите только, так вас в немецкой земле в археографы пожалуют и с большой печатью диплом пришлют.

– Что ты говоришь это, брат?

– Ей-ей, позвольте только мне распорядиться; ведь это, тятенька, пустяки. Вам только стоит захотеть, так вас тотчас примут в почетные члены всех европейских академий и ученых обществ; а там уж до археографов недалеко.

– Эй! вели-ко у Колобашки взять четверку коней! – крикнул Василий Игнатьич, – да скорей, тово; а ты, брат Прохор, гиль несешь! За границей такой смелости набрался, что я тебе скажу!

– Не дураком же возвратиться, тятенька; ведь там все наши учители живут; так вот, чтоб не терять время, я и высматривал, как там всякая скотина отращает себе крылья.

– Как я посмотрю на тебя: офранцузился, брат, ты совсем!

– Как же иначе, тятенька; уж это такой народ: кто раньше встал да палку взял, тот и капрал. В этом и вся штука.

– Сам ты, брат, штука! ну, да добро, дело-то надо начать порядком: заслать к невесте-то Матвевну.

Покуда Василий Игнатьич с сыном сбираются в дом к невесте, мы отправимся вперед, за Москву-реку, ознакомиться с Селифонтом Михеевичем, с его супружницей, с прекрасной дщерью Авдотьей Селифонтовной и с их житьем-бытьем.

Вот, на одной из замоскворецких просторных улиц, не нарушаемой ни ездой экипажей, ни толкотней народа, вы сперва увидите длинный штучный забор и ворота хитрой работы, раскрашенные масляными красками пестро, но с большим вкусом. Над воротами врезан медный окладень [127]. Войдете на двор – перед вами как нарисованы: вправо довольно большой дом с стекольчатым крыльцом; влево за забором, усаженным акациями: людские, конюшня и сараи; прямо за лужайкой зеленая решетка сада; подле калитки колодец с колесом, размалеванный на русский затейливый вкус. В саду, как водится, беседки, вход которых стерегут алебастровые раскрашенные китайцы; в глубине сада, как водится, баня, где в субботний день вся семья выпарится, вымоется, чтоб в чистоте и благочестии затеплить перед образами лампадки и встретить воскресный день молитвой. Сад тенист и цветущ, двор зелен, дом как новенький, все как будто сейчас построено. Ни в доме, ни на дворе ни шуму, ни стуку, ни людской брани, ни бабьего крику, ни беготни, ни толкотни. Всему время, всему место, во всем порядок, все просто, – кажется, ничего нет чрезвычайного, а как-то отрадно смотреть.