Юрий Латыпов - А путь и далек, и долог

Через несколько лет я узнал, что очаровавшая меня мелодия – это «Утро» одного из великих композиторов Э. Грига. Вскоре меня еще более потрясло своей мощью начало 1-го концерта для фортепьяно Чайковского, потом появились «Серенада Солнечной долины», джаз, «Рапсодия в стиле блюз» Гершвина и с тех пор вся мировая музыка неразлучно следует со мной по белу свету. Так появилась еще одна моя страсть – любовь к хорошей музыке. И кто знает, не будь этого счастливого рыбацкого утра, получил ли мальчишка из глубокой провинции вдохновение на всю оставшуюся жизнь.

Будет неправдой, если сказать, что смерть Сталина не стала общим потрясением. Девчонки плакали все. Учителей со слезами на глазах было значительно меньше, и скорее не потому, что они были сдержаннее, а, вероятно, в силу того, что знали и понимали больше нашего. Общая мысль: «Что же теперь с нами будет?» висела в воздухе. Ни тогда, ни сейчас я не могу объяснить, почему эта смерть не произвела на меня впечатления. Я не плакал, мне не было его жалко, я не боялся и не переживал за будущее. Хотя в жизни моей семьи или сам Сталин, или кто-то из его окружения (во всяком случае, какая-то власть) приняли активное участие. В 1950 году по отношению к отцу, а он был очень прямым и независимым человеком, была совершена несправедливость – его понизили в должности и перевели на другую работу. Я хорошо помню, как он сел писать письмо. Начиналось оно со слов: «Товарищу Сталину Иосифу Виссарионычу от члена ВКП(б)… «Через некоторое совсем короткое время справедливость была восстановлена (несмотря на страшную, непростительную по тем временам ошибку в письме в написании отчества вождя).

Холодная, хмурая осень 1953 года осветилась в порту Ванино заревом десятков костров, которое трепетало день и ночь, предвещая только тревогу и беспокойство, как за общее состояние поселкового существования, так и за жизнь каждого человека. Сотни уголовников, освобожденные по известной амнистии, прибывшие из магаданских лагерей и ждавшие отправки на «материк», варили в консервных банках свой любимый напиток – чифирь. Как правило, заваривалась пачка чая на 200–300 граммовую банку из-под консервированной тушёнки. Большинство из них играли в карты, проигравшиеся в пух играли на людей. Играли не на конкретного человека, а как бы на некую абстракцию. При «выплате проигрыша» такая абстракция превращалась в смерть вполне конкретных лиц, которыми могли быть первый (чаще последний) в какой-либо очереди в магазине, первый, давший проигравшему закурить, ученик или учительница такого-то класса (невыплата проигрыша в уголовной среде грозила самым суровым наказанием, не исключая смерти). Фантазия уголовников не страдала однообразием, тем более их головы были одурманены чифирем.

Мы и в обычные-то времена в осенние сумеречные вечера старались идти из школы всем классом. Путь проходил мимо заборов лагерных зон, и нередко в деревянный настил тротуара перед кем-нибудь вонзался сточенный на нет тяжелый трехгранный напильник. Попади в любого, он бы прошил его насквозь, пригвоздив к тротуару. Дорогу себе мы подсвечивали фонариками. В тот день я забыл фонарик дома. На перемене я нашёл банку из-под сгущенки, гвоздем набил в ней дырочек, сзади примотал проволочку в виде ручки. После уроков стащил в гардеробе свечной огарок, и фонарик был готов. Мы шли, как обычно галдя и толкаясь, стараясь столкнуть девчонок с деревянного тротуара, который немного возвышался над землей. Каждая удачная попытка сопровождалась нарочито испуганным и одновременно радостным визгом. Затем следовало не менее шумное спасение. Нам было по 12–15 лет, и девчонки, и мальчишки, естественно, превращались в мужчин и женщин, между которыми со временем неизбежно должны начинаться вполне определенные отношения. Мой «фонарик» все сильнее раскалялся от пламени свечи. Расплавленные капельки парафина переливались через край банки и с легким шлепком оставались остывать на деревянном настиле. Я шел почти последним сразу за Марьей Ивановной, нашей учительницей. Вдруг из-под тротуарного настила в ее сторону метнулась какая-то тень. Я только что готовился выкинуть свой «фонарик» и, смутно разглядев человеческую фигуру в характерной зековской телогрейке, швырнул в нее банку с горящей свечой и расплавленным парафином. Раздался раздирающий душу вопль, банка видимо попала в лицо зеку. Сверху, сметая школьников, на перехват летели три фигуры. Не прошло и минуты, как бандит был скручен. Визг прекратился. Дрожь в моих коленях утихала.

В «органы» поступила ориентировка, что учительницу 5-го «А» класса проиграли в карты. Оказывается, нас и картежника пограничники «пасли» уже третий день. Я думаю, что про ученика 5-го «а» класса, обеспечившего пограничникам задержание, особо распространяться не следует – он почти месяц до праздника 7 ноября ходил героем.

Сказать, что моя отроческая жизнь в Комсомольске-на-Амуре била ключом – это не сказать ничего. Подростковые годы послевоенных мальчишек середины пятидесятых годов ХХ столетия проходили в не проходящих драках. Как верно пел Владимир Высоцкий: «Все от нас до почти годовалых толковищу вели до кровянки». Им «хотелось под танки», но не досталось «даже по пуле – в ремеслухе живи да тужи». Им оставалось геройствовать и рисковать в драках дом на дом, улица на улицу, район на район. У каждого района была своя жемчужина: «Дземги» – это Амур с пляжами и рыбалкой, «313»-й – это река Силинка, лес и живописнейшие отроги Сихотэ-Алиня, которые становились особенно привлекательными в зимний лыжный сезон. В каждом районе любую группу из другого района меньше 10–12 пацанов старались побить или устроить им какую-нибудь гадость. Вынуть ниппеля из велосипедных шин, намочить одежду купающихся и, перемешав ее с песком, завязать на несколько узлов, насыпать семян шиповника под одежду и т. д., и т. п. Многообразию методов обид и мести было не счесть. Стычки могли возникать спонтанно в любой день по любому поводу. Достаточно было коротких возгласов: «Атанда!», призывающего к бою, и «Атас!», предупреждающего об опасности. Дрались иногда жестко, но честно – до первой крови. Лежачих никогда не били. «Кто мы были – шпана-не шпана?» – пел Юрий Визбор. Врагами мы не были, мы часто учились в одних классах, а жили в разных районах. И эти стычки были доказательствами непререкаемого доминирования в определённых обстоятельствах и мальчишеского братства и удали. Если бы на нас напал другой город, упаси боже, другая страна, мы бы встали стеной и здесь, думаю, бились бы, как наши отцы и деды, до полной победы вместе.

Нет, мы не только воевали и хулиганили. Учились и даже порой неплохо, занимались спортом, выпиливали из фанеры лобзиком чудесные поделки, постигали азы фотографии, радиоконструирования и авиамоделизма. Плавали через Амур, вдохновленные «Тарзаном» летали на лианах в зарослях силинкских лесов, которые вклинивались из субтропического Приморья в амурскую тайгу. Конечно же, непременным атрибутом наших занятий были ночные рыбалки на Амуре, по ночам обычно ловились особо крупные сомы, касатки и коньки. На эти рыбалки (в чужой район) мы ходили группами не менее десяти человек, всегда вооруженные резиновыми шлангами в металлической оплетке – надо было охранять бесценные по тем времена рыбацкие снасти из капроновой лески. Большинство наших самодельных снастей были сделаны из свитых суровых ниток и конского волоса. Зная, что пацаны нашего «313-го района» были во всем городе самыми отчаянными забияками и драчунами, на нас никто не решался нападать, особенно когда мы были «во всеоружии». Даже если бы нас побили, напавшим огольцам уж точно не удалось бы отделаться малой кровью. Почти все зимние вечера мы пропадали на катках, несмотря на то, что там у нас совершено спокойно могли срезать коньки, если они прикреплялись к валенкам специальными веревочками и палочками. Коньки на ботинках были тогда голубой мечтой подавляющего количества девчонок и мальчишек.