Антон Кротов - 200 дней на юг. Впервые автостопом из Москвы через всю Африку, до Намибии и Анголы. 2000—01 годы

Так как нас было шестеро, мы сели на разные трактора. Сергей Лекай и Кубатьян оказались на одной тележке и успели предупредить тракториста о своей безденежности, а мы четверо (Лапшин, Сенов, Кактус и я) были на другой тележке и предупреждать тракториста поленились.

Дорога была наихудшей в мире. Мы ехали по лесам, полям, лужам и буреломам, ветки хлестали в лицо, из-под колёс трактора летела грязь и забрызгала меня и других лиц, сидевших на краю тележки. Трактора шли почти по лесной целине, объезжая глубоководные лужи, ломая ветки и сучья, прыгая на ухабах; колючие деревья вцеплялись в одежду и кожу, больно царапаясь. Пассажиры то и дело дружно пригибались, когда над нашими головами пролетал очередной толстый сук. Мы пытались фотографировать трассу, но солдаты, едущие на тракторах, запрещали нам это. Время от времени нам попадались местные пешеходы, встречные трактора, а один раз – даже застрявший в грязи «лорри». Сегодня добраться до относительной цивилизации шансов у него было немного.

Ближе к Гуллабаду мы неожиданно выехали на широкую строящуюся дорогу. Это были начатки нового международного хайвея, призванного улучшить движение и товарообмен между великими африканскими державами. Хайвей должен был соединить Гуллабад с Гедарефом и позволить не только тракторам, но и другим машинам ездить на этом участке. Но пока была построена лишь небольшая часть магистрали, и я не знаю, сумеют ли закончить неторопливые суданцы сие строительство.

Когда мы приехали в Гуллабад (это вновь оказалась маленькая деревня круглых хижин), наш тракторист захотел денег. Запоздалые объяснения (мол, ехали от Гедарефа долго и все деньги проели) на него не подействовали. Чтобы избавиться от назойливого тракториста, я вручил ему несколько билетов МММ (в результате поездки на тракторе я стал такой грязный, злой расцарапанный, что платить нормальными деньгами не хотелось).

Государственных офисов в Гуллабаде было три. Сперва мы обнаружили один из них – двор, обнесённый забором из палок, с хижиной и бочкой воды внутри. Так как мы после дороги были очень грязные, – решили помыться и постираться, тем более что никаких чиновников в офисе не было видно, а вот бочка с неплохой водой имелась. Стали черпать оттуда воду и мыться; но не успели все из нас вымыться, как появилось строгое начальство.

– Это вам не отель, а офис иммиграционных служб! – сказало оно и направило нас в другой офис.

Другой офис имел вид круглой соломенной хижины, внутри которой за столом сидел другой чиновник, отмахиваясь от назойливых мух. Отворив огромную, редко открываемую амбарную книгу, он начал заносить туда наши имена, начиная с моего. Но только он перерисовал своей рукой, непривычной к латинским буквам, моё хитрое имя «A-N-T-O-N-K-R-O-T-O-V», достал выездной штамп, подышал на него и уже занёс его над моим паспортом, – в дверь хижины ворвался некий человек, оказавшийся сотрудником местных спецслужб. В руке он держал три злосчастных билета МММ и что-то громко и быстро тараторил по-арабски. Человек за столом отложил штамп в сторону и с интересом слушал.

Кратко говоря, тракторист, сочтя билеты МММ подозрительными, обратился в местное гуллабадское КГБ, и, в первый и последний раз в Африке, сотрудник местного КГБ оказался умным человеком. Он сразу просёк, что эти бумажки не являются деньгами и пришёл разбираться. Оказалось, что проезд в тракторе стоил 10000 фунтов (четыре доллара) на человека, которые нам четверым нужно было заплатить. Другие двое, Лекай и Кубатьян, как я уже сказал выше, не поленились заранее предупредить своего тракториста, и у них проблем не оказалось. А нам остальным пришлось оплачивать своё раздолбайство, как уже было однажды в Донголе. Сам тракторист-деньгопрос, к сожалению, на разборки не пришёл, передав билеты МММ и свои проблемы спецслужбисту.

Мы спорили минут пятнадцать – не столько с суданцами, сколько друг с другом, и наконец справедливость восторжествовала. Билеты МММ нам были возвращены, а в фонд поддержки суданской экономики были выданы 16 американских долларов, которые и забрал сотрудник спецслужб. Мы просили предъявить нам самого пострадавшего, на что нам было отвечено:

– А зачем он вам? Он – суданский тракторист. Я – суданский полисмен. Я сам эти деньги ему отдам.

Когда проблема была решена, человек за столом всё же поставил сперва в мой паспорт, а потом и во все остальные паспорта вожделенные выездные штампы, и мы пошли на границу, размышляя о том, достанутся ли все деньги трактористу, полисмену или они поделят их пополам.

Гуллабад завершался довольно капитальным (не хижинообразным) зданием суданской таможни, где люди в форме нас наскоро обыскали – больше из любопытства, чем желая найти что-либо запрещённое. А вот на эфиопской стороне границы не было никаких цивильных зданий. В круглой хижине сидели пограничники, которые поприветствовали нас, поглядели паспорта и сообщили, что въездные штампы мы сможем получить только километров через сорок, в деревне Шеди.

Пока же первая эфиопская деревня, в которую мы попали, называлась Метема. Она была несколько больше Гуллабада и представляла собой грязную улицу-дорогу, вдоль которой стояли хижины-лавки. По дороге бегали полуголые дети-эфиопы и все, как один, заметив нас, приветствовали нас криками «Ю! ю! ю! ю! ю!» Это было единственное английское слово (You – ты), которое знали тут все, даже дети. Попадались и люди, знающие английский в большем объёме. А вот арабский язык здесь почти никто не понимал!

Приезд в Эфиопию надо было отметить. Такие события мы обычно отмечали местными вкусностями, если таковые обнаруживались. Но местных денег на отмечание у нас не было. Обменных пунктов и самоходных менял тоже не наблюдалось. Один лавочник согласился обменять наши доллары на эфиопскую валюту, именуемую «быр», в соотношении 1:7. Соотношение не самое лучшее, но иных вариантов не было. Но лавочник оказался ещё и с приколом: он принимал только баксы не старше 1998 года выпуска; более старые он считал не имеющими никакой ценности. Сыскали для него новенькую 10-долларовую купюру и обзавелись целой кучей мятых, старых эфиопских быров в количестве 70. Стало быть, один быр сегодня равен примерно четырём рублям. (Через две недели, в Аддис-Абебе, за доллар нам давали 8.5 быр, подешевевших таким образом до 3 руб. 40 коп.)

Ну что, первым делом – фуль! Это важное арабское слово здесь ещё понимали. Мы набились в тесную, тёмную хижину-харчевню и попробовали первую в Эфиопии еду. Тарелки были большими, цена невелика (2 быра), и наши опасения, что в Эфиопии всё будет дорого, оказались напрасными.

Обменяли деньги, насытились фулем и пошли на выход из деревни. Весёлые деревенские дети, от двух до двенадцати лет, все сопровождали нас с криками «ю! ю! ю! ю!» Целая процессия получилась, потому как детей было не меньше пятидесяти. Они бы шли за нами и далее, но в конце деревни двое взрослых цыкнули на них, и дети испуганно разбежались по своим хижинам, а перед нами лежали просторы