Александр Кердан - Звёздная метка

– Извольте, мадемуазель, но при одном условии – мы не станем говорить ни о какой политике…

Она задорно рассмеялась:

– Боюсь, что о политике говорить у нас с вами и в самом деле не получится. Ну, полноте, не дуйтесь на меня, князь, за мои давешние слова. Я согласна и принимаю ваше условие… Хотя, как известно, дамам условия не ставят…

Они вышли на Литейный проспект и направились в сторону Невского.

Полина болтала без умолку, но, как ни странно, её беспрерывное щебетанье не вызывало в Панчулидзеве былого раздражения.

Ярко светило солнце. В небе ни ветерка, ни облачка. Всё говорило о том, что стылая, ветреная зима уже позади, что вот-вот набухнут почки, округа расцветёт и заблагоухает в преддверии чудесных белых ночей…

– Я вовсе не имею ничего против господина Некрасова, – объясняла она. – Напротив, сплав некрасовской поэзии кажется мне необычайно крепким и своеобычным. Он удивительно многогранен: рядом с сюжетной реалистической балладой – исповедь, тут же – фельетон, который хоть сегодня публикуй в ежедневной газете. Послушайте, как это современно:

– Вы знали эти стихи прежде, князь?

Панчулидзев отрицательно покачал головой.

Полина затараторила дальше:

– Ах, как это точно и справедливо сказано: доллар, добытый трудом, а не украденный доллар! Нам учиться, учиться всему надо у Северо-Американских Соединённых Штатов. Там не только упразднили рабство, но и все, буквально все умеют деньги зарабатывать…

Панчулидзев поморщился, не разделяя столь бурные восторги, но Полина была поглощена своими рассуждениями:

– А знаменитая американская Декларация независимости, а их билль о правах – это же настоящая конституция! Ах, какой прогресс! Ах, как нам не хватает чего-то подобного… – тут она осеклась, вспомнив обещание не заговаривать на политические темы, но поскольку Панчулидзев не проронил ни слова, продолжала: – Вы уже слышали, князь, что в Кронштадте ждут американскую военную эскадру? Вы знаете, что президент Эндрю Джонсон направил к нам своих моряков с дружественным визитом?..

Она резко остановилась, повернулась к нему. Её серо-зелёные глаза с тёмной окантовкой и золотистыми вкраплениями вокруг чёрных зрачков как будто светились изнутри. Панчулидзеву почудилось, что он тонет в них, словно в южном, прогретом море.

Полина довольная произведённым эффектом, улыбнулась краешками припухлых губ и попеняла:

– Ах, князь да, вы вовсе ничем не интересуетесь. Неужели вы и «Что делать?» Чернышевского не прочли?

– Отчего же, прочёл, – очнувшись от грёз, ответил Панчулидзев. – Как помнится, публикация в «Современнике» с третьего по пятый сборник шестьдесят третьего года…

Полина спросила с явным вызовом:

– И каков же ваш суд?

– Мне показался сей роман изрядно схематичным и заурядным с точки зрения художественных достоинств… Нечто вроде прокламации… – Панчулидзев говорил спокойно, хотя при одном упоминании о творении ссыльного Чернышевского на него, как всегда, накатило раздражение, как от столкновения с чем-то вредным и даже постыдным.

Тут Полина вспыхнула и дала полную волю своему негодованию. Она выпалила, что Панчулидзев ничего не понимает в высокой словесности, что ему надобно больше читать книг, подобных книгам Чернышевского, и что такие люди, как он, Панчулидзев, и являются главным препятствием на пути всего отечественного прогресса и процветания.

В гневе она была ещё красивей. Панчулидзев опять, к своему удивлению, не рассердился на неё.

Тем временем они вышли на Невский проспект. Здесь на разъезде поджидал пассажиров синий двухэтажный вагон конки – новшество, появившееся в столице всего пару лет назад. Стены вагона пестрели рекламными щитами – ещё одно нововведение.

Полина тут же забыла о Чернышевском и продекламировала:

– Конка, конка, догони цыплёнка! Давайте прокатимся, князь! – она первой впорхнула в вагон и мимо кондуктора стремительно направилась к винтовой лестнице, ведущей на «империал» – верхнюю галерею.

– Барышня, куды-с? Дамам и девицам, особливо на гарелею, нельзя-с! – возопил седоусый кондуктор. Он растерянно вытаращился на Панчулидзева, ища у него поддержки, – других пассажиров в вагоне не было: – Господин хороший, что ж это деется? Это ж коробит все чувства благородной скромности и стыда-с!

Полина уже проделала половину пути наверх. Панчулидзев успел разглядеть краешек нижней кружевной юбки, мелькнувший из-под подобранного подола платья, и высокий башмачок со шнуровкой, туго облегающий стройную щиколотку.

Он сконфузился и протянул кондуктору двугривенный, что в два раза превышало оплату проезда двух пассажиров на нижнем ярусе и в три раза – на «империале».

– Это вам. Извините, бога ради, – пробормотал он, опуская глаза.

Кондуктор мигом подобрел, но проворчал для порядку:

– Всё одно, не положено-с… – он смерил Панчулидзева прищуренным взглядом. – Эка артуть-девка!..

Панчулидзев прошёл к лестнице и взобрался наверх. Полина встретила его победным возгласом:

– Мы, женщины, не согласны быть существами второго сорта! Мы сумеем постоять за свои права!

Панчулидзев ничего не сказал, вздохнул, подумав, что на сей раз он расплатился за женскую эмансипацию последним двугривенным, а до дня получения пенсиона ещё неделя. Впрочем, досадовать на сумасбродную и такую независимую Полину у него просто не осталось сил.

Щёлкнул кнут кучера. Раздался крик: «Поберегись!», и конка медленно тронулась. Колёса загремели на стыках, и Полина пустилась в философские рассуждения о месте женщины в современном обществе, о необходимости скорейшего завершения в России самых кардинальных реформ в экономике и образовании, подобных тем, что давно уже проведены на Западе.

Панчулидзев слушал её в пол-уха, с деланным равнодушием взирая по сторонам. Невский в этот послеполуденный час был малолюден: по нему не спеша прогуливались дамы в сопровождении горничных, пробегали курьеры, с осознанием собственной значимости быстрым шагом двигались чиновники для поручений. На перекрёстках, завидев приближающуюся конку, выкрикивали предостережения для пешеходов «махальщики» – служащие коночного парка, специально заведённые после участившихся случаев наезда на прохожих.

Время от времени Панчулидзев бросал взгляд на Полину и тут же отводил глаза, чтобы не выдать невольное восхищение. Когда же их взгляды пересекались, Панчулидзеву казалось, что между ним и Полиной возникает тот самый электрический магнетизм, о котором сообщили миру знаменитый француз Ампер и его английский собрат Фарадей. Это ощущение было для него незнакомым, необычным. Чувствовала ли Полина какую-то симпатию к нему, он не знал. Она по-прежнему держалась независимо и порою даже надменно.