Евгений Анташкевич - Харбин. Книга 2. Нашествие

Анна снова прыснула.

– Да что это со мной! Собаки – на лету, поясница – по колено! А всё – чужбина! Уж сколько здесь живу, знаете ли, скоро семнадцать лет, а привыкнуть не могу.

Тельнов справился с верхней одеждой и остался в косоворотке и смятых под валенками брюках. Не надевая тапочек, он в одних белых вязаных носках прошёл в гостиную и устало уселся в хозяйское кресло. Анна Ксаверьевна удивлённо посмотрела на него; было видно, что Тельнов чем-то сильно расстроен – в доме было заведено, что в плетёное кресло-качалку Александра Петровича никто никогда не садился.

– Сейчас, матушка, дайте отдышаться, сейчас я освобожу кресло уважаемого Александра Петровича.

Тельнов ещё минуту посидел, потом тяжело упёрся руками в подлокотники, качнулся и встал.

Прислуга уже ушла, но самовар ещё был горячим, Анна Ксаверьевна сама налила стакан чаю и поставила его на стол.

– Что-то с вами не так, Кузьма Ильич!

– Да уж куда как не так! – Он обошёл вокруг стола, сел в своё «хрусткое» плетёное кресло и отхлебнул из парившего стакана.

Тельнов сидел за столом в тяжёлой задумчивости. Сегодня в середине дня он ходил в Фуцзядянь купить кисточек – в китайском районе было всё же подешевле – и увидел, как из дверей какой-то маленькой китайской гостиницы вышел Сашик и торопливо пошёл по улице, а через несколько минут оттуда же вышел этот, «краснюк», – сотрудник советского генконсульства. Конечно, это могла быть случайность, а могла быть и не случайность. Надо было бы об этом поговорить с Александром Петровичем, но этого-то разговора Тельнов и боялся.

Собственно, в самом разговоре ничего страшного не было. То есть не должно было быть. Но никто в семье не знал, что к нему самому уже давно подбивают клинья разные личности, то из Бюро по делам российских эмигрантов, то монархисты, то фашисты, всех и не упомнишь. И все с одним и тем же вопросом: «Как там у Адельбергов да что там у Адельбергов?» Очень назойливо спрашивали. И говорить нельзя, и не говорить нельзя, ещё устроят какую-нибудь пакость, а потом расхлёбывай. Советские ещё не подходили, но, как видно, Сашик сам к ним наладился.

Старик злился, он чувствовал себя виноватым перед Александром Петровичем за то, что обо всем этом умолчал, – думал, что обойдётся.

– Анна Ксаверьевна! Матушка! А когда Александр Петрович обещались прийти?

Анна только покачала головой и снова взялась за шитьё, потом оторвалась, подняла голову и неожиданно спросила:

– Кузьма Ильич, а как вы думаете, что будет?

– В каком смысле, матушка?

– Ну как «в каком смысле»? Что с нами будет?

– А что с нами может быть? Живём себе!

– А вы думаете, мы тут с вами век будем жить? Харбин, конечно, русский город, но страна чужая – всё-таки Китай!

– Век не век! А может, и век!

Старик ответил с каким-то запалом, засопел и стал часто отхлёбывать остывающий чай.

– Век не век, – повторил он, не зная, что ответить, а потом задумчиво сказал: – Тут вы правы, что это Китай, а не Россия. Вон что происходит – советские на КВЖД пришли, и были, и думали, что ещё будут. А пришли японцы, и советские ушли и дорогу продали, теперь тут японцы хозяйничают. – Он помолчал. – И их кто-нибудь выгонит. Не смогут они со своих крохотных островов, возьмите любую карту – ладонью прикрыть можно, удержать такую махину. И китайцы поднимутся. Или ещё кто-нибудь их погонит. Вон какой лакомый кусок – Маньчжурия. Погонят, обязательно погонят. В Европе-то что делается – кругом война зреет. Всё клокочет! И наши разбегаются кто куда. Не знаю, что Александр Петрович думает. Что его тут держит?

Он надолго замолчал с пустым уже стаканом, потом встал, вышел из комнаты, через минуту вернулся и положил на стол холщовый мешочек, достал и разложил на столе иконки.

– Вот о чём надо думать. Здесь мир и покой. Здесь и подвиг! А если и не подвиг – то любовь. Истинная. И красота! Тоже истинная!

Анна глянула на иконки.

«По-моему, зря все думают, что старик со странностями, – подумала она. – Это они – многие со странностями, а у него – душа… хорошая».

– Третьего дня я, матушка, захаживал в монастырь наш, Казанской Божьей Матери… – не дал ей додумать Кузьма Ильич, – хороший монастырь, успокоительный. И дела там старцы делают добрые: книжки душеспасительные печатают, людей наших долготерпению учат, даже китайцы православные есть, и много, и крепки в вере, крепче иных русских…

– Кузьма Ильич! – прервала его Анна Ксаверьевна. – Вы спросили – что Александр Петрович думает? Вы хотите сказать, что нам надо куда-нибудь перебираться?

Старик недовольно посмотрел на неё, но Анна продолжала:

– Я уже об этом думала, да только куда? Может, на родину, в Россию?

– Шутить изволите, матушка! России нет! А есть одно НКВД! – Он помолчал и добавил: – Мне уже Москвы не видать, и вам – вашего Питера! А мир велик, и везде, как я слышал, русские живут.

Она отложила рукоделие:

– Я и сама понимаю, что в Россию нам уже не вернуться! Я до сих пор не могу поверить, что Николая Васильевича там расстреляли. Вы помните, – глаза её немного растерянно смотрели на Кузьму Ильича, – как он вот здесь, в этой гостиной, рассказывал о своей поездке в Москву… читал рукописи своих новых книг. Нас уговаривал…

– Да, жалко, умный был человек, профессор Устрялов, хотя и молодой совсем. Он стране много пользы мог принести… он мне напоминал одного приват-доцента московского, из университета. Фамилию его я уже не помню, но человек был такой же – с запалом… Тот вместе со студентами против охотнорядских даже в драки ходил… Однажды ему крепко досталось… И в околотке посидел, то ли день, то ли три. Тоже всё произносил речи за новую Россию. Помню, попал я на их собрание, он там с одним своим, только с профессором, в спор вступил, мол, какой России быть через пятьдесят лет!

Кузьма Ильич ненадолго задумался.

– А кстати, матушка, какой нынче год на дворе?

– Тридцать восьмой, январь… – с удивлением сказала Анна Ксаверьевна.

– О! Видите? Как в воду учёные люди глядели! Это было в 1903-м, тоже зимой. Немного они, правда, ошиблись, на десяток лет с небольшим. Так вот этот, который на Николая Васильевича был похож, до слёз доказывал, что в России быть парламенту и демократии. Лучше Англии будет, и Франции с Америкой. А другой, спокойный такой, степенный, всё его Фёдор Михайловичем крыл, Достоевским…

Анна понимающе кивнула.

– …он всё из «Бесов» цитировал. «Вы, – говорит, – мне Шатова напоминаете. Вы, – говорит, – как и он, – идеальное русское существо. Вас, – говорит, – вдруг поразила какая-то сильная идея и точно разом придавила собою, и, скорее всего, – навеки. И справиться с нею такие, как вы, не в силах, а веруете страстно. Вот ваша жизнь и проходит, как бы в последних корчах, под свалившимся и наполовину совсем уже раздавившим вас камнем». Это он так цитировал. «Какая, – говорит, – к черту демократия и парламент? Вы перейдите дорогу! А хотя вы её уже переходили!» Ну тут собрание, которое, будьте уверены, помнило побои приват-доцента и его сидение в околотке, конечно же покатилось со смеху. А приват-доцент тот, как бишь его звали?.. – Кузьма Ильич наморщил лоб. – Не помню, но уж больно был похож на Николая Васильевича нашего, Устрялова, покойника, спаси, Господи, его душу! Так вот, приват-доцент этот краснел и отдувался! А тот – дальше: «Перейдите через дорогу, а лучше отъедьте в Тверь или Калугу, посмотрите и посчитайте! Те, кому из наших соотечественников, из крестьян сейчас тридцать, как вам, или сорок, как мне, через пятьдесят лет будут иметь ещё только правнуков, в лучшем случае – праправнуков. И что они сумеют и успеют им дать? Культуру? Образование? И что они с этой культурой и образованием будут делать в этом вашем парламенте? Драться, пить и материться, потому что договориться между собой они не смогут. А там, где нет общественного договора, какая может быть демократия?»