Томас Майн Рид - Белая перчатка

– Да-да, все, что ни поднесете, господин капитан!

– Пива, Бонифас! А мне тащи хересу… А вы что скажете, Стаббс?

– Хересу! – еле ворочая языком, выговорил корнет. – Только хересу, нич-чего больше! Хересу!

– Кто платит? – спросил хозяин, явно опасаясь, как бы этот последний заказ не оказался даровым угощением.

– Получай, скотина! – крикнул Скэрти и, достав из кармана золотой, швырнул его в лицо хозяину. – Ты что думаешь, королевские кирасиры – это разбойники с большой дороги? Вина, вина! Да поживей! А не то я откупорю твой бочонок своей шпагой!

На постоялых дворах в прежнее время держали много подручных, и через несколько секунд солдаты уже держали в руках кружки с пивом, а офицеры – чарки с вином. Отечественный напиток был разлит быстрей, но солдаты из уважения к начальству дожидались, пока обоим офицерам не нальют чарки белого испанского вина.

Схватив поданную ему чарку, Скэрти поднял ее над головой и крикнул:

– За короля!

– За кко-ро-ля! – повторил Стаббс.

– За короля! За короля! – разом подхватили полсотни голосов, и кое-кто из стоявших рядом тоже пробормотал: – За короля!

– Бросай кружки! – скомандовал капитан и первый швырнул свою чарку на середину дороги.

Солдаты тотчас же последовали его примеру, и мигом вся мостовая была усеяна блестящими оловянными кружками.

– Вперед, марш! – гаркнул Скэрти, пришпоривая своего скакуна.

И отряд кирасиров с бешеным командиром во главе выехал с постоялого двора и направился по дороге к Красному Холму, а мертвецки пьяный корнет трусил позади всех.

Несмотря на изрядное количество поглощенного им вина, капитан кирасиров был настроен отнюдь не весело. Он, собственно, и пил-то главным образом для того, чтобы заглушить вином неприятное воспоминание, до сих пор не дававшее ему покоя. Он никак не мог забыть того оскорбления, которое ему нанесли вчера вечером; ему казалось, что оно уронило его в глазах подчиненных. Признаться, он был почти уверен в этом, и потому все его мысли сейчас, когда он ехал впереди своего отряда, были заняты исключительно Черным Всадником и тем, как бы отомстить таинственному незнакомцу.

Скэрти направлялся на постой в те края, где, по рассказам, находился и дом Черного Всадника, и он утешал себя мыслью, что, если квартира окажется скучной, у него, по крайней мере, будет развлечение: уж там-то он сумеет найти способ проучить незнакомца и удовлетворить свою жажду мщения!

Если бы он мог в эту минуту проникнуть взглядом сквозь густую листву деревьев, опоясывающих вершину Красного Холма, он увидел бы того самого человека, которому он мечтал отомстить, – всадника на черном коне, откуда он и получил свое прозвище. Скэрти увидел бы, как всадник вдруг круто повернул и поскакал прочь в сторону, в том самом направлении, куда и он, Скэрти, ехал со своим отрядом, – в Бэлстрод Парк, в усадьбу сэра Мармадьюка Уэда.

Но хоть Скэрти и не видел этого, его дневной поход все же не обошелся без приключений, и приключение это было настолько необычно, что о нем стоит рассказать, тем более что для капитана кирасиров оно было чревато некоторыми важными и непредвиденными последствиями.

Когда отряд кирасиров поравнялся с развалившейся хижиной на Джеррет Хис, до их слуха донеслись жалобные стоны, исходившие, по-видимому, из самой хижины. Время от времени эти стоны переходили в отчаянные вопли.

Кирасиры бросились в хижину, и глазам их представилось странное зрелище: на полу, в одной сорочке, связанный по рукам и ногам, лежал человек. Он рассказал им, что он, кажется, видел ужасный сон, но похоже, что это вовсе не сон, а действительно случилось с ним на самом деле. Он курьер его королевского величества и направлялся в Бэлстрод Парк, вез письмо капитану Скэрти, но письмо это пропало; у него отняли все, что у него было, вплоть до лошади, на которой он ехал.

Заставив его рассказать все подробно, Скэрти, сначала огорченный пропажей королевского приказа, вскоре забыл и думать о нем – так насмешили его злоключения несчастного курьера. Он посадил беднягу на коня и велел ему ехать обратно, туда, откуда его послали. Затем отряд кирасиров снова двинулся в путь, и еще долгое время после этого пустынная равнина Джеррет Хис оглашалась взрывами громкого хохота.

Большие часы на башне замка Бэлстрод пробили двенадцать. Игры и состязания в парке были в полном разгаре; зрители увлекались не меньше участников, и те и другие веселились от души.

Солидные фермеры стояли кучками и, наклонясь друг к другу, чтобы их не услышали, тихонько обсуждали последний указ короля, высказываясь о нем крайне неодобрительно.

Они жаловались друг другу на непрестанное вымогательство сверху, на то, что их душат неслыханными налогами, собирают с них деньги на флот, на армию, на содержание охраны, облагают податями, называя это добровольным даянием. Но хуже всего – это постой воинских частей, когда к человеку, заподозренному в оскорблении короля или кого-нибудь из его приближенных, – все равно, будь это словом или делом, – ставили на квартиру разнузданную ораву солдат.

Наряду с этим обсуждались преследования и несправедливости, чинимые этим нечестивым советом, Комиссией королевского суда, которая своим беспощадным рвением превзошла инквизицию, и бесстыдной «Звездной палатой», что насчитывает тысячи жертв.

Все эти страшные орудия тирании вот уже на протяжении десяти лет действовали на полном ходу, выполняя свое гнусное назначение; но, вместо того чтобы сломить дух мужественного народа, – что, собственно, и ставилось целью, – они только побуждали его к более решительному и твердому отпору.

Суд над Гемпденом [13] Гемпден Джон (1594–1643) – выдающийся деятель парламентской буржуазной оппозиции при Карле I, двоюродный брат Кромвеля. Отказался платить введенный правительством налог и был за это приговорен к тюремному заключению. , любимцем Бэкингемского графства, за его смелый отказ платить незаконный налог – корабельную подать, вызвал сочувствие к подсудимому у всех честных людей, тогда как судей, приговоривших его, поносили на все лады и обвиняли не только в несправедливости.

Надо сказать, к славе бэкингемских жителей, что нигде это благородство духа не проявлялось с такой силой, как в Бэкингемском графстве, нигде в те дни слово «свобода» не произносилось так часто и с таким благоговейным чувством. Увы, ужели все это могло измениться!

Правда, пока еще это слово произносилось только шепотом, негромко, но внушительно; подобно отдаленным раскатам грома, оно доносилось глухим ворчаньем, готовое вот-вот вспыхнуть ослепительной молнией и разорвать сверху дони́зу низко нависшую мглу черного деспотизма.