Теодор Мундт - Граф Мирабо

– Для этого нужно нам прежде просмотреть одно или два действия «Фигаро» Бомарше, – возразил Шамфор, посмеиваясь, и с этими словами оба друга перешли в соседний салон, чтобы и тут поглядеть на собравшихся.

– Право же, там Дидро! – внезапно воскликнул Шамфор, показывая на группу гостей, посреди которой выдавалась высокая, внушительная фигура мужчины с привлекательными чертами лица. – Мне не верилось сегодня словам маркиза, что Дидро будет у него вечером; мы ведь знаем, как он болен. Но маркиз, как видно, сумел его поставить на ноги. У этого человека настоящий талант собирать у себя людей. А вот и милейший старик, барон Гольбах, на верную дружескую руку которого Дидро опирается в эту минуту.

Они подошли ближе, и Дидро, едва увидав обоих друзей, поспешно повернулся в их сторону и, выходя из круга обступивших его, любезно приветствовал их, с особенною симпатию пожимая руку Шамфора.

– Вы видите меня вновь восставшим из мертвых единственно для того, чтобы познакомиться со «Свадьбою Фигаро» Бомарше, – сказал Дидро своим приятным голосом, едва пострадавшим от болезни и лет.

Дидро шел семьдесят первый год, и он мог бы еще назваться красивым, если бы не всевозможные физические страдания, оставлявшие мало надежды на продление его жизни и в последнее время наложившие свою печать на его могучую фигуру. Однако в необыкновенно красивых больших глазах горел еще неугасаемый огонь гения, а тонкие губы оживлялись прелестью беспримерного даже в обыкновенном разговоре красноречия.

– Вижу там уединенный уголок, где мы можем посидеть, – сказал Дидро, направляясь под руку с Гольбахом к дивану, стоявшему в углу залы. Мирабо и Шамфор, по дружескому знаку его добрых глаз, последовали за ним.

– Печально и больно, – тихо сказал Мирабо Шамфору, – видеть разрушающегося героя, вся духовная мощь которого не может, однако, защитить его от этой дани ничтожеству! Смотри, как он едва тащится и покачивается, и это Дидро, та великая голова, которая учила французов, что все в мире – материя и что полагаться должно на одну лишь природу. А рядом с ним не менее знаменитый барон Гольбах, который еще кое-как держится. И вот два старика, написавшие вместе «Систему природы» (Systeme de la nature), два исполина ума, дряхло покачиваются перед нами. А мы, молодые, что мы можем предъявить, чтобы достойно называться их наследниками?

– Ну, вслед за этими двумя титанами мы уж проскользнем как-нибудь, – весело заметил Шамфор. – Добрый, милейший Дидро, его время прошло, конечно, но ему все-таки есть что вспомнить. Веди он себя поосторожнее при дворе императрицы Екатерины, он, вероятно, создал бы себе блестящее положение в Петербурге.

Дидро и Гольбах опустились на диван, а Мирабо и Шамфор в кресла рядом с ними.

– О ты, которого я здесь вижу и лишь в эту минуту вполне узнаю, ты – граф Мирабо, тот, который, подобно мне, сидел в Венсеннском замке, размышляя о будущности Франции! – воскликнул Дидро патетическим голосом.

Мирабо поклонился и с благоговением пожал протянутую ему руку.

– Да, это была роковая для меня минута, когда за мои сочинения, частью уже оконченные, частью лишь начатые, я был препровожден в Венсенн, – продолжал словоохотливый Дидро, но был прерван подошедшим к ним в эту минуту несколько беспокойною и торопливою походкой человеком среднего роста, который почтительно поклонился и представился группе друзей.

Это был автор комедии, барон Бомарше, человек лет пятидесяти, светлые, блестящие глаза которого выражали проницательность и ум; главною же и характерною чертою всей физиономии было плутовское лукавство, сразу не внушавшее к нему доверия.

– Вот счастье, что к нам подошел Бомарше, – сказал Шамфор, обращаясь к Мирабо, – иначе Дидро не перестал бы говорить. Мне еще никогда не удавалось прервать «золотой язык Дидро», как его так красиво прозвали, каким-либо ловко вставленным замечанием.

В это время со всех сторон гости стали стекаться в великолепную, огромную театральную залу. Многочисленное общество заняло свои места, нетерпеливо ожидая поднятия занавеса.

Пьеса разыгрывалась артистами из Theatre francais с первоначальным распределением ролей для представления, запрещенного королем.

Комедия началась живым, частью забавным, частью сварливым разговором между Сюзанною и Фигаро, которые ввиду предстоящей свадьбы тревожатся желанием графа Альмавивы воспользоваться своим известным феодальным правом. Едва публика успела понять, что здесь под замком графа Альмавивы речь идет о Франции и испорченности нравов всего общества, как живые и веселые сцены стали сменять одна другую. Появление влюбленного в графиню пажа Херувима, потом графа Альмавивы, требующего от Сюзанны принадлежащего ему феодального права; внезапное появление Дона Базилио, от которого Сюзанна скрывает графа за креслом, где уже спрятан паж; ловкие хитрости находчивого Фигаро – все это вызывает громкие взрывы смеха и одобрения. Так проходят два первые действия при все более и более возрастающем интересе и при всевозможных самых разнообразных суждениях публики.

– Ну, как ты себя чувствуешь, мой друг? – обратился Шамфор к замечтавшемуся Мирабо. – Разве эта комедия не заключает чего-то необыкновенного, удивительно привлекательного и заставляющего задуматься?

– Ты поэт, – возразил Мирабо, – и, конечно, более, чем я, склонен откапывать символическое значение в этой пошлой комедии. Я же в эту минуту думаю только о Генриетте, милой девушке, дрожащей там дома, и сердце мое сильно бьется над развязкою этого узла. Не забудь только выйти вовремя. Мы ведь условились так, что по окончании третьего действия, во время более продолжительного антракта, ты удалишься. При появлении же твоем вновь в зале я заключу, что ты возвратился счастливо и что экипаж с Генриеттою и ребенком находится в безопасном месте, во дворе отеля. Тогда я выхожу, готовый пуститься в путь, и прощаюсь с тобою на некоторое время, мой Шамфор!

Шамфор кивнул ему головой, делая знак своими прекрасными, преданными глазами, что все понято им хорошо, и в эту минуту занавес вновь взвился, и началось третье действие.

Колкие остроты в этом действии комедии неоднократно вызывали взрыв восторженного одобрения зрителей. В особенности же места, направленные против аристократии, сопровождались поистине бурными рукоплесканиями со стороны самых знатных лиц собравшегося общества. Рукоплескания эти выражали или согласие с автором, что было ясным доказательством начинающего уже распространяться в придворных кругах настроения; или же это был способ противостоять жестокой правде, принимая ее лишь как блестящее остроумие и потешаясь им. Так, все присутствующие государственные люди и дипломаты аплодировали в особенности тому месту, где Фигаро, со своим здоровым природным остроумием, разъясняет, что такое, в сущности, политика, соединяя с этим понятием самые предосудительные поступки. На это граф Альмавива слабо возражает: