Александр Носов - 1914

Николаю ІІ сейчас так не хватало этого уверенного голоса сибирского путника!

– Моих указов ожидают союзники, – наконец решил Николай ІІ и, сев за стол, поставил свою подпись.

Через четыре года он и его большая семья будут зверски расстреляны в подвале Ипатьевского дома на Урале.

Миллионы мобилизованных стали наполнять здоровой крестьянской кровью ненасытную утробу войны, а ее тяжелые жернова – перемалывать человеческие судьбы.

Среди запутанного лабиринта крыш и шпилей храмов Лемберга в начале ушедшего века сначала набухал под лесами строек, а потом взорвался бутоном театр Оперы с необычно высоким куполом. Костелы и церкви, густо усеявшие панораму города и дававшие возможность общаться с Богом, недоумевали появлению еще невиданного храма искусств, где предстояло рождаться новым образам, созданным силой человеческого духа и таланта.

Воображение архитектора воплотило пышное увядание империи, характер своего времени, и здание расцвело, будто сентябрьская хризантема. Модный венский ренессанс, как губка, впитал все имперское разнообразие в помпезном облике театра, пышный фасад которого был щедро украшен балюстрадой и скульптурой. Венчали вход в театр крылатые музы, предрекавшие встречу с невиданной в те времена, но доступной даже простолюдинам, роскошью. Зрительный зал напоминал лиру с тремя полуокружностями балконов, украшенных декором и лепкой. Бронза и позолоченные детали интерьера, хрусталь, разноцветный мрамор и дорогие светильники сразу говорили переступившему порог театра, что открылись ворота в храм. И аллегорическая картина на занавесе со сценой в храме Аполлона настойчиво подсказывала, что здесь проросла античность и превратила театр в территорию свободы, где можно хоть на время освободиться от утомительной имперской строгости. В тяжелых позолоченных рамах зеркал посетителя встречало собственное отражение в непривычной роскошной обстановке. Белые рубашки, галстуки и модные нарядные костюмы подчеркивали особо торжественный настрой и значимость происходящего.

Тадей, сидевший в самом последнем ряду балкона, вытянул и без того длинную худую шею, пытаясь между темными силуэтами голов уловить тот счастливый миг, когда на сцене наконец появится знаменитая Примадонна. Пока что он восхищался грандиозным занавесом «Парнас», закрывающим еще молчащую сцену. Художник Генрик Семирадский за два года до кончины создал свое творение и подарил театру занавес, где торжество античности и классицизма достигло апогея.

На занятиях в академии Тадей бесконечное количество раз делал эскизы с гипсовых копий античных героев и богов, слушал длинные и скучные поучения профессоров, с брюзжанием прославлявших недостижимое мастерство древних мастеров-чудотворцев. «Парнас» был действительно бесподобен: яркое и сочное сочетание красок поражало; оцепеневшие зрители сразу попадали в объятия девяти муз среди классической архитектуры и итальянских пейзажей. Возле алтаря Аполлона Дельфийского мчалась четверка лошадей, запряженная в колесницу с зажженным факелом. Пред алтарем пророчествовала Пифия, жрица Аполлона, подняв руки и окутывая своим туманным взглядом каждого зрителя.

Потрясенный, Тадей даже в последнем ряду самого удаленного от сцены балкона ощущал трепет и восхищение.

– Надо же, – он проглотил комок, застрявший в пересохшем горле, и представил величие происходящего. Работы самых известных художников в основном хранились в частных коллекциях богачей и аристократов или в редких и полупустых залах музеев.

В роскошно-сказочном убранстве театра занавес впитывал энергию тысячи взглядов и античность оживала, исчезала грань между грузом тысячелетий и серой тяжелой жизнью, оставшейся за массивной дверью театра.

Вдруг над темной оркестровой ямой появился дирижер и его поднятая над головой палочка резко опустилась вниз. Музыка вырвались из самого нутра театра и заполнила каждый уголок зала. Юное и чувствительное сердце Тадея, впервые увидевшего такое великолепие, затрепетало в предчувствии чуда.

Вдруг из-под купола послышался неземной голос и начал опускаться, парализуя публику своим божественным тембром. Густой частокол полутемных голов почти закрывал Тадею сцену и пришлось даже привстать, благо за спиной уже никого не было. Наконец он в лучах прожекторов увидел ожившую богиню, сошедшую на сцену и своим голосом покорившую зал. Сопрано тоскующей мадам Баттерфляй заставило забыть о земных заботах, долгах, неоплаченных счетах, изменах и болезнях, преследовавших за стенами театра. Тысяча зрителей прикипела взглядами к сцене, где свершилось чудо превращения девушки из маленького галицийского городка в Примадонну, покорившую своим талантом лучшие оперные сцены мира. Певица была одна из них, обреченная прозябать в обыденной и серой жизни, и не у каждого в зале всегда хватало денег купить такие дорогие билеты.

Тадей долго откладывал деньги, экономя даже на скудном студенческом бытии. Еще за день до спектакля он старательно приводил в порядок свой потертый пиджак и тщательно гладил брюки, и в антракте старался спрятаться от громадных зеркал, куда торопилось попасть уважаемое панство. Партер переполнял цвет города, приходящий в роскошных нарядах из лучших магазинов Парижа и Вены. От дам в прекрасных платьях, с дорогими ожерельями на уже привядших шеях и перстнями на пухлых пальцах, казалось, исходил аромат не только изысканных духов, но и сказочной и беспечной жизни, переполненной постоянными поисками удовольствий и острых ощущений.

Тадей даже съежился, когда вспомнил, чем пришлось пожертвовать, чтобы хотя бы через эту замочную скважину посмотреть на праздник жизни.

– Мое почтение, пан студент, – вдруг услышал Тадей за спиной, когда попятился за колонну. Его встретил взгляд темных глаз невысокого, слегка полного человека в сером костюме-тройке; в облике незнакомца выделялся только фривольно завязанный галстук с красно-зелеными кубиками. Глаза начинающего художника сразу заметили некую схожесть пана с множеством подобных типов, бесцельно слоняющихся возле шинков, пивных или по бульвару Карла Людвига возле театра Оперы, небрежно помахивая тросточкой и с удовольствием раскачиваясь и снимая шляпу.

– Я бы и сейчас снял шляпу, пан студент, но оставил ее в гардеробе, – ответил Тадею, удивленному такой проницательностью. – Позвольте представиться, Леон, – и слегка наклонил голову.

– Откуда вы меня знаете? – искренне удивился Тадей, на мгновение забывший пиршество театральной роскоши.

– Я в этом городе все знаю, – как-то загадочно ответил Леон, и его тросточка обернулась вокруг указательного пальца. – Пан студент, я чувствую, что вы поражены этой роскошью и даже немного подавлены. Но ведь это показная мишура, которая может слететь в любое мгновение, – Тадей словно ощутил давление темных мягких глаз и беспокойство от назойливости странного собеседника.