Сергей Михеенков - Пуля калибра 7,92 (сборник)

Месяц назад, когда стояли ещё под Жиздрой, рота атаковала одну деревушку, примыкавшую к железнодорожной станции. Первый взвод, обойдя с тыла окопавшихся среди домов немецких пехотинцев, неожиданно наскочил на миномётную батарею, замаскированную в перелеске. Штрафники с ходу сбили боевое охранение, забросали миномётчиков гранатами, оставшихся в живых добили штыками и сапёрными лопатками. Когда разбирали трофеи, обнаружили несколько совершенно исправных миномётов и большой запас мин. После боя все миномёты сдали на склад трофеев. Но один оставили. Из него они буквально через полчаса обстреливали немецкие окопы в окружённой со всех сторон деревне. Три пулемёта не давали штрафникам зацепиться за крайние дворы и риги. Бойцы залегли. Раненые отползали к лесу. Мёртвые в помощи уже не нуждались. Капитан Солодовников метался по опушке леса, мотал над головой своим «ТТ», угрожая залёгшим штрафникам последним. Но поднять их невозможно было никакой силой.

И тогда Сороковетов, прищурившись в сторону деревни, сказал Воронцову:

– Я уделаю их, товарищ младший лейтенант. Мне надо три десятка мин и двоих хлопцев в подмогу. Остальное – дело техники.

Пулемёт – оружие хорошее. Бывали случаи, когда один пулемётный расчёт, занимаемый выгодную позицию, держал роту. Чуть поднялись – хорошая очередь, и снова пять-шесть убитых, а остальные – носом в землю. Но у пулемёта есть на войне страшный враг – миномёт.

Немцы закрепились в той деревне основательно. Пулемётные расчёты укрывались за стенками, выложенными из мешков, наполненных песком. С внешней стороны, для прочности и маскировки, стенки были обложены дёрном. Настильным огнём, а значит, ни пулей, ни снарядом такую крепость не возьмёшь.

Миномёт торопливо установили на опушке. Сороковетов сделал пару пристрелочных и тут же заполучил в ответ длинную прицельную очередь. Одного из подносчиков сразу наповал.

Опустили миномёт в лощину. На дне лощины, заросшей ивняком, пули не страшны. Пролетают себе высоко над головой, шлёпают в берёзовую кору, рубят ветви, словно до людей им и дела нет. С новой позиции Сороковетов сделал ещё пару пристрелочных. Капитан Солодовников рядом стоит, торопит миномётчика. Тот выскочил на край лощины, прищурился в сторону деревни и говорит:

– Товарищ капитан, мне корректировщик нужен. Лучше из тех, кто в миномётном деле понимает.

Передали по цепи:

– Кто воевал миномётчиком, к командиру роты!

Пришли трое. Сороковетов с ними переговорил, двоих назначил подносчиками. Третьего послал наверх. Воронцов отдал тому свой бинокль. И вот хлопнул заряд, мина со свистом улетела в деревню. Корректировщик сделал поправку.

– Вилка! – кричит после второго выстрела. – Сыпани три беглым!

Ротный приподнялся, посмотрел в бинокль:

– Попал! – кричит. – А ну, давай теперь того, который слева!

Снова кинули три пристрелочных.

– Вилка! – подал голос корректировщик. – Полный залп!

Ротный радостно матерится, кричит Сороковетову:

– Ах ты, сукин ты сын! А молчал! Да твой капитан, выходит, и вправду дурак! Такого спеца из роты отпустил!

Третий пулемётный расчёт, видя, что ему угрожает, стал отползать, менять позицию. Но штрафники уже поднялись, захватили несколько домов и начали продвигаться к середине деревни.

Сороковетов посмотрел на своего корректировщика и спросил его:

– Кем был?

– Сержантом гвардейской миномётной роты Емельяновым, – представился новоприбывший штрафник. – Командиром расчёта, наводчиком.

– А почему команды не по уставу подаёшь?

– Да так получилось. Устав-то я похуже миномёта знаю, – усмехнулся Емельянов.

Емельянов под трибунал попал за дезертирство и драку с представителем гражданской власти. Его личное дело Воронцов помнил. Оно его насторожило. Потом, однажды ночью, в окопе, когда Емельянов стоял на дежурстве, Воронцов разговорился с ним. В апрельских боях Емельянов получил средней тяжести ранение в область бедра. Его отправили в Тулу, в тыловой госпиталь. Подлечился и получил направление в запасной полк. Перед отправкой в полк из дома пришло письмо. Жена писала о своём житье-бытье. Деревню, где жила семья Емельянова, недавно освободили. Всё разбито. Слава богу, изба осталась цела. Но хозяйство разграблено. Скот немцы порезали. Чудом сохранили корову. Двое малых детей. С утра до ночи в поле. А тут председатель колхоза начал придираться к ней по каждой мелочи. А вскоре прямо заявил, что, если она ему не уступит, житья ей не будет. И вот Емельянов, получив такое письмо от жены, решил наведаться на родину. Дорога в запасной полк лежала хоть и не прямая, но крюк до деревни Емельяновки оказался невеликим. Пришёл домой, переночевал в родном доме. А наутро навестил председателя колхоза.

– И что обидно, товарищ младший лейтенант! – рассказывал ему Емельянов. – Председатель-то – дядя мой родной! Вот сволочь! Ну и отвалял я его прямо там, в поле, перед бригадой. По-родственному. Если бы чужой был, может, душа так сильно и не запьянела бы… А тут – все ворота с петель. – И Емельянов покачал увесистым кулаком. – А вечером приехали участковый и капитан из военкомата…

– Что жена пишет?

– Отстал он от неё. Вдов теперь обхаживает. Это – пускай. Дело житейское.

– Значит, Емельянов, не зря ты из госпиталя до родной деревни кругаля дал?

– Выходит, что не зря.

И они рассмеялись. Хоть и горек был тот смех, а всё же поговорили по душам.

Разных людей сбивала война в штрафные роты. Иногда, с очередным пополнением приходили откровенные негодяи, которые и здесь пытались урвать своё, в том числе и ценой чужой жизни. Но такие здесь, на переднем крае, как правило, жили недолго. Лагерный закон: умри ты сегодня, а я завтра, здесь не действовал. От смерти на войне солдата мог уберечь только верный товарищ, вовремя оказавшийся рядом, исправное оружие и толковый командир. Основу же штрафных подразделений составляли всё же не уголовники, которым по стечению обстоятельств тюрьму и лагеря заменили на две-три атаки с винтовкой в руках, а обыкновенные люди, простые солдаты. И преступления их можно было считать таковыми зачастую условно.

– Если что, тут же сообщи мне. Я на имя военкома письмо напишу, а батя подпишет.

– Спасибо, товарищ младший лейтенант.

Поговорил в ту ночь Воронцов с бойцом, а сам потом долго не мог уснуть. Как там дома, в Подлесном? Как Зинаида с детьми? Голодают, небось. А тут как раз офицеры в полку начали посылать домой свои продовольственные аттестаты. Кто жене, кто матери, а кто невесте. Решил выслать своё довольствие и он. Но кому? В Подлесное? Матери, сёстрам и деду Евсею? Или в Прудки? Зинаиде с Улюшкой и ребятами? Долго думал. Пошёл во второй взвод, посоветоваться с Кондратием Герасимовичем. Тот выслушал его и сказал: