Константин Подгорный - Матушка Готель

– Я так и знала, что ты тут! – нравоучительно вставила она в бока свои широкие кулаки. – Чего ж ты не отзываешься, шельма, когда тебя по всему табору днём с огнём кличут!

Девочка перевела ладошку с ягодами от старика к Баваль и почесала комариный укус за коленом.

– Не надейтесь, сеньорита, что вам удастся таким образом уйти от наказания! – затараторила женщина и, схватив Готель за руку, поволокла её к выходу, а потом и через двор, во время чего девочка сжевала свои ягоды, а затем весело помахала перемазанной ладошкой старику.

Оказавшись в своём домике, ей было велено до позднего вечера молиться на Сару Кали. На эту несчастную Святую ежедневно сыпались все её грехи, включая даже такие мелочи, как опоздание к обеду или ко сну. Но, сказать по правде, Готель нравилось, что она всегда могла пообщаться с ней и рассказать о своих детских заботах. Возможно, потому, что ближе у неё не было человека, с которым она могла бы так просто поговорить. Разумеется, в таборе были ещё дети, но все они были гораздо старше либо вовсе маленькие, которые даже говорить не могли; и Готель нечаянно очутилась в том среднем возрасте, когда взрослым с ней играть было уже неинтересно, а младшие совсем ничего не понимали. Собственно, поэтому она дни напролёт болталась у взрослых под ногами, помогая им чем могла либо отвлекая их чем только можно. Днём собирала травы и фрукты, помогала на кухне мыть овощи, а вечерами правила одежду тем, кто на это решался или кому уж было всё равно – выбрасывать рубаху или позволить девочке её залатать.

Новую одежду покупали редко, по крайней мере, мужчины. Один мужик мог половину жизни носить одни штаны, ежедневно ставя на них новую платку. Но женщины! Стоило табору добраться до города, они скупали там все ткани и украшения, после чего носили их много и постоянно. Это было целое искусство и почти церемония надевания украшений. Считалось, чем больше было украшений на женщине, тем более подчёркивалась состоятельность её мужа. И, конечно, вернувшись с рынка, они шили себе платья и юбки. Много юбок. Их надевали по прибытии в город, к примеру, когда на центральной площади вдруг устраивались выступления или во время праздников; или когда на поляне разводился огромный костёр, и под звон китар все женщины табора пускались в пляс; и время от времени с разных концов поляны доносились звуки флейты из куриной косточки, а затем всё это сливалось с общим пением, страстно и горячо, и продолжалось подобное буйство почти до самого рассвета.

Утро после праздника всегда получалось более сонным, более долгим, а главное – пустынным. Может, всего одна или две людские фигуры пересекали туманный двор, чтобы черпнуть из деревянной бочки воды напиться и умыться с ночи. Другая фигура, почему-то всегда сутулая, разносила по углам табора ночной хлеб.

Принимая тепло от тлеющих углей, которые ещё подсвечивались слабым огоньком, Готель несколько раз обошла вокруг костра по плотно затоптанной земле и взглянула на небо. Первые птицы, кажется, также утомлённые ночным представлением, перелетали с ветки на ветку и, обхаживая своих соседей, изредка чирикали им что-то утешительное. Скоро всякое движение прекращалось, и картина вновь ненадолго замирала. Внимательно оглядевшись по сторонам, девочка решила воспользоваться этой унылой паузой, а потому, наскоро взобравшись по склону и ступив на знакомую тропинку, стремительно направилась в лес.

В бору было довольно прохладно. Готель съёжилась, как крючок, но отказывать себе в прогулке была не намерена. Она шагала быстро и уверенно, хотя в крайности не знала куда; и ей становилось волнительно боязно и не по себе от этого, словно какое-то труднообъяснимое чувство толкало её идти дальше. Нет, она вовсе не боялась заблудиться, Готель очень умело ориентировалась в лесу, ведь, в конце концов, он был её домом; но скоро бор сменился рощей, и девочка вышла на широкую цветочную поляну.

Солнце только показалось над верхушками деревьев, но уже сочилось оранжевыми лучами сквозь туман, приветливо лаская озябшие плечи девочки. Наслаждаясь открывшимся видом и своей внезапной самостоятельностью, она неторопливо прошла до противоположного края поляны, где нечаянно услышала шум, доносившийся откуда-то совсем близко. Готель ветром пронеслась через деревья и спустя одно лишь мгновение уже стояла на песчаном берегу небольшого, но довольно стремительного речного потока. Приблизившись к краю, она собрала на бок чёрные, как воронье крыло, волосы и опустила руку в бегущую воду. Холодная волна тут же обхватила её запястье, и девочка пискнула от неожиданности и рассмеялась следом. Она провела мокрой ладонью по лицу и уж готова была оттолкнуться от воды, как в последний момент ей показалось, будто что-то блеснуло там, на дне. Она снова опустила руку в воду и вытащила камушек: очень странный камушек, тяжёлый, со сверкающими на солнце краями. Она долго рассматривала его и вблизи, и на солнце; в исходе замотала в платок и крепко привязала к своему поясу. И в то время как Готель шла назад, ей подумалось, что такой необычный камушек не стоит показывать всем, что она спрячет его под своей кроваткой, и он станет её детским секретом и её великой тайной.

Никто не заметил её отсутствия. И ей даже показалось, что ничего не изменилось в этой недвижимой временем картине, оставленной ею с ухода. Девочка села на дубовое бревно, лежащее подле её домика, и, разбираемая любопытством, размотала платок с необычной находкой. Величины камушек был не больше хорошего грецкого ореха, с подобными неровностями, но намного тяжелей обычного камня, и уж тем более – любого грецкого ореха. Он был особенным. И Готель вертела его в своих ручонках как головоломку, пытаясь понять, чем же он так хорош.

Её мучения прервал старик Парно. Она увидела, как он появился неподалёку, видимо, собираясь возродить к жизни остывший костёр, и побежала помочь ему набрать сухих веток. Когда новые поленья разгорелись, они сели рядом и стали смотреть на огонь.

– Дедушка Парно, – спросила вдруг девочка, – а вы уходили когда-нибудь из табора?

Старик ещё с минуту смотрел на огонь, совершенно молча, как будто ничего не слышал, а потом заговорил:

– Однажды ты уйдёшь, Готель. Это не твой дом и это не твоя семья, – здесь он обратился лицом к девочке и, улыбнувшись, добавил, – хотя все мы тебя здесь любим, ты это знаешь.

– Но я не хочу уходить, – заволновался ребёнок.

– Ты ещё слишком мала, моя девочка. У тебя иная кровь, пока ты этого не чувствуешь. Но наступит день, когда ты поймёшь, что наша жизнь не по тебе.

Готель попыталась представить себя без этой дороги и гружёных повозок, без этой травы, утоптанной после ночных гуляний, без таких вот утренних встреч у потухшего костра, и не смогла.