Виталий Шипаков - Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество

Шаловливо посмотрев на озадаченного его речами Ваньку, Новосильцев неожиданно спросил:

– А сам чего жениться не желаешь? Неужели не жаль с такою дивой расстаться?

– Жаль не жаль, а супротив законов бытия земного не попрешь, – с отчаянным надрывом ответил Княжич. – Как говорится, каждому свое: богу – богово, князю – князево, а казаку – казачье. Ну куда я ее дену? Не в станицу ж мне княгиню везти. Что она там делать будет? Меня из набегов дожидаться в одиночку или еще хуже, с дитем малым горе мыкать среди чужих людей. Нет, участи печальной моей мамы я ей не желаю.

Словно оправдывая свое решение, Иван сурово заявил:

– Да и не ко времени мне женихаться, надо к туркам ехать, отца искать.

– Не ходи на туретчину, нету там родителя твоего, – негромко, но торжественно изрек князь Дмитрий.

– Да что вы, сговорились с Петром Ивановичем? То он меня отговаривал, даже колом в задницу стращал, теперь и ты туда же, – улыбнулся Княжич, но, наткнувшись на печальный взор Новосильцева, невольно замер в предчувствии недоброй вести.

– Уж не знаю, о чем вы с Шуйским беседовали, а я давно хотел тебе сказать, да все случая не было. Твой отец двенадцать лет назад богу душу отдал в тюрьме Стамбульской. Был он первый казак, с которым я воочию увиделся. И не кто иной, как он подвигнул меня искать защиты державы русской на Дону казачьем. Я, когда тебя увидел, поначалу за воскресшего Андрея принял, шибко ликом ты на батьку своего похож.

Как ни странно, но выросший в сиротстве – Княжич всегда лелеял призрачную мечту найти отца и теперь, окончательно удостоверившись в его погибели, впал в такую глубокую печаль, что позабыл обо всем, даже о красавице литвинке.

Не лишенный довольно редкостного дара чувствовать и разделять чужую боль, царев посланник тут же пожалел о сказанном. Впрочем, иного выхода он тоже не видел. Зная Ванькин нрав и строгие турецкие порядки, Новосильцев прекрасно понимал – если есаул отправится в страну нечистых басурман, то назад уж не вернется.

– Не горюй, супротив земных законов и вправду не пойдешь. Отцу положено поперед сына в мир иной уходить, – ободряюще промолвил князь, затем смущенно улыбнулся и, кивая на Елену, предложил: – Поехали с нами в Москву.

– Об этом после поговорим, – ответил Княжич, встав из-за стола. – Пойду я, поздно уже.

Желая хоть чем-нибудь да угодить Ивану, Новосильцев потянулся к сундуку с казной.

– О деньгах-то, что причитаются тебе, я позабыл совсем. На, возьми.

Даже не взглянув на содержимое увесистого кожаного кошеля, Ванька сунул его в карман, после чего поспешно, не прощаясь, вышел из шатра.

Дмитрий Михайлович допил оставшееся в кубке вино, погасил огонь и, болезненно кряхтя, улегся на свое неказистое лежбище.

Для любого человека, будь то баба иль мужик, праведник иль грешник, свое горе самым горьким кажется. Единственная дочь у отца, юная жена стареющего канцлера Литвы, Елена прекрасная из всего нечаянно услышанного уразумела лишь одно – Ванька-есаул ее продал. Продал, как какую-то овцу, даже о цене не порядившись.

«На роду мне, что ль, написано вельможным старикам на закате лет усладой быть, – подумала, глотая навернувшиеся от обиды слезы, своенравная красавица. – Тогда хоть Гжегож заступился, а что сейчас? Оказаться на чужбине с нелюбимым, бородатым русским князем? Да лучше бы я в той проклятой дубраве зарезалась. И зачем этот Ванька меня спас?»

При мысли об Иване белокурая литвинка ощутила, как часто забилось ее сердце и гонимая им молодая кровь прилила не только к зардевшимся щекам, но и сладостной, горячей волной растеклась по животу, пробуждая почти неведомое ей чувство женского желания. Привыкшая одним взглядом колдовских своих очей разжигать в мужчинах страсть, сама Елена никогда и никого еще не любила, разве что Гжегожа Шептицкого, так и то бестелесной девичьей любовью, о которой догадалась лишь в минуту их прощания. Но сейчас с ней творилось совсем иное. Молодая женщина вдруг поняла, что желает своего спасителя. Хочет, чтобы этот ловкий, словно рысь, храбрый, как степной орел, белокурый, кареглазый есаул целовал, ласкал ее, был в ней. Невероятно, но, казалось бы, навек презревшая мужчин жертва двух насилий влюбилась. То ли просто нашла коса на камень, да не устояла шляхетская княгиня перед красавцем русским казаком, а может, мать-природа взяла верх. Побывав на краю погибели, роскошное женское тело вырвалось из власти разума и решило исполнить свое истинное предназначение – подарить земному миру новую жизнь.

– Зря ты меня продал, – плача от обиды, прошептала красавица. Ну откуда ей было знать, что врученный Ваньке Новосильцевым кошель – всего лишь жалованье за цареву службу, которое первый есаул Хоперского полка получил последним.

– Это, Ванечка, с заплаканной Еленкой Озорчук расстаться можно. Погляжу, что с тобою будет, когда Елену Волович, пред которой вся Варшава трепетала, увидишь.

Удостоверившись по громкому с присвистом храпу, что хозяин заснул, отчаянная сумасбродка поднялась с – постели. Сняв с себя мужское одеяние, Елена зябко поежилась, обула сапожки, чай, не девка, чтоб бегать за парнями босиком и, накинув на плечи шубу князя Дмитрия, крадучись, как кошка, направилась к выходу.

– Где же я искать его буду, – испуганно подумала несчастная гордячка, глядя на множество сторожевых костров. Она уже хотела повернуть назад, когда увидела свой возок, возле которого стоял белый конь есаула.

– Недалеко ж ты, милый, от меня ушел, – улыбнулась Еленка и, перекрестившись, шагнула навстречу своей первой и единственной любви.

Иван сидел по другую сторону повозки, возле небольшого костерка, отрешенно глядя на усыпанное звездами ночное небо. Почуяв за спиной какой-то шорох, он вскинул пистолет и грозно вопросил:

– Кого там по ночам черти носят? А ну-ка, выходи на свет.

– Это я, – прозвучало в ответ.

Княжич сразу же признал не сравнимый ни с каким другим по-детски милый голос очаровательной литвинки. Выронив оружие, он бросился к ней.

– Что-нибудь случилось? Неужели князь Дмитрий обидел? – растерянно промолвил Ванька, чувствуя, что тонет в бездонной глубине синих глаз раскрасавицы, и прикоснулся к Елениной руке, которой та придерживала накинутую на плечи шубу.

– Разве может он кого-нибудь обидеть, такой добрый, больной и несчастный? Спит твой князь давно. Да и я не из тех, над кем глумиться можно, ежели шибко прогневаюсь, так и убить могу, сам же видел, – высокомерно ответила княгиня. Шаловливо подмигнув колдовскими очами, она игриво заявила, разжимая пальцы: – Я к тебе пришла. Должна же дама благородная своего рыцаря отблагодарить.

Полы шубы разошлись, и – Княжич увидал длинную, как у лебеди, шею, вызывающе большую, но по-девичьи высокую грудь, тонкий стан, переходящий в пышные бедра, и едва прикрытый распущенными косами самый потаенный уголок Еленкиного тела.