Виталий Шипаков - Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество

– Верно говоришь, да только сын у меня, Ванька, еще совсем малец, что он будет делать без отца?

Княжич знал, что у Захара есть прижитый с наложницей-татаркой отпрыск. Более того, ему не раз доводилось слышать о том, как Бешеный в порыве гнева убил несчастную полонянку, однако к дитю ее относится с трепетной нежностью.

– А сколь годов ему? – без особого интереса, скорей, ради приличия, полюбопытствовал Иван.

– Тринадцать будет в эту осень, – с печальною улыбкой на красивом, но попорченном шрамами лице, проникновенно вымолвил безжалостный разбойник. – На этот раз в набег со мной просился. Хорошо, ума хватило его не взять. Прям, как чувствовал, что в эдакую заваруху попадем.

– Тринадцать, так он, считай, уже казак. Я вон, в восемь лет один остался и ничего, произрос. Даст бог, и твой сынок не пропадет, – попытался успокоить атамана Ванька.

– То ты, – почти презрительно ответил Бешеный и, немного помолчав, с благоговеньем в голосе добавил: – Другое дело, мой Максимушка.

Далее вести беседу Ивану как-то сразу расхотелось. «Ну и сволочь же ты. На всех тебе насрать – на меня, на остальных братов, лишь о себе да своем сынке печешься», – подумал он, укладываясь спать.

Сон уже почти сморил есаула, когда Захар опять позвал его:

– Вань, а Вань.

– Чего надо? – раздраженно спросил Княжич.

– Поклянись, что, ежели меня убьют, о Максимке позаботишься.

Поначалу Ванька хотел послать Захара к чертям собачьим иль еще куда подальше, но, узрев в глазах воровского атамана не привычное холодное презрение ко всем и ко всему, а искреннюю печаль, снова принялся его успокаивать:

– Хватит помирать раньше времени.

– Иван, хоть ты-то не криви душой. Скажи прямо – даешь слово или нет? – не унимался Бешеный.

– Даю, – ответил Ванька, и на этом разговор их кончился. Захар немного посидел, глядя на огонь, затем улегся по другую сторону костра. Похоже, обещание есаула успокоило его. Слово Княжича уже тогда много значило.

Наутро поредевшая в бою ватага не досчиталась еще одного бойца. Да не кого-нибудь, а самого атамана. Дозорные сказали, что среди ночи он отъехал в степь, якобы разведать путь, но не вернулся. Сгинул, прихватив с собой казну и последний бурдюк с водой.

Тут среди казаков началось смятение.

– Пропали мы, – роптали слабые духом. Храбрые молчали, потрясенные до глубины души Захаровым предательством.

И снова выручил Княжич. Как ни в чем не бывало, он стал седлать коня. В ответ на изумленные взгляды станичников, он насмешливо распорядился:

– Хватит блажить, еще слезу пустите, как девка, до свадьбы обрюхаченная. Собирайте барахло свое, да поехали.

– Куда поехали? А колодцы, их только Бешеный знал. Мы же все попередохнем, не от татарских стрел, так от жажды, – закричали малодушные.

– Подыхайте, коли есть охота, но я такой подарок Захарке не сделаю. Хоть на карачках, а доползу до станицы и убью подлюку, – с яростью ответил им Иван.

Гнев, он, как чума, вещь заразная. Костеря на чем свет Иуду-Бешеного, казаки стали собираться в путь.

– Из корысти Захар нас предал, оттого и золото делить не захотел, мол, при нем целее будет. Он, видать, еще когда ордынцев грабили, решился на измену, – посетовал тогда Андрюха Лунь.

– Нашел, о чем печалиться. Деньги в жизни воинской не главное. С ветру прилетели, на ветер и ушли, – ободрил его Княжич. И станичники пошли вслед за новым атаманом, самым младшим среди них годами, но самым боевитым.

А потом был тяжкий переход чрез выжженную солнцем степь, было возвращение на Дон, смертельный поединок Ваньки с Бешеным на глазах у всей станицы, и был зашедшийся в предсмертном хрипе, зарубленный Захар.

С той поры прошло два года, срок немалый по меркам бурной казачьей жизни. Не сказать, чтобы Иван за это время повзрослел, взрослым Княжич сделался в тот день, когда татары растерзали маму. Просто есаул научился немного по-иному смотреть на мир и видеть в нем не только белый да черный цвета.

И сейчас, глядя на Максима, на какой-то миг он усомнился в правоте своей. «А ведь Захар не из-за денег нас предал, у атамана столько их имелось, что те крохи, которые мы в том набеге взяли, были для него пустяк. Из-за сына он так подло поступил, а ведь дети – самое святое, может, зря убил я Бешеного. – Но тут же в памяти его восстали Маленький и Ярославец. – Как тогда они и все другие, что молодыми за отечество и веру полегли, не успев сынов родить. Нет, все правильно я сделал. Нельзя на чужой крови своих потомков счастье строить. Мы ж не дикое зверье, а человеки».

Иван уже собрался внять совету Разгуляя и прогнать Максимку, но вдруг вспомнил: «Я ведь сам ему советовал друзей достойных выбирать, вот он меня и выбрал».

Не зная, как поступить, Княжич строго вопросил Бешененка:

– Не пожалеешь, что за мною увязался?

– А я не знаю, что такое жалость. Мне отец даже маму запретил жалеть, когда спьяну забил ее до смерти, – вызывающе ответил казачонок.

Нахальный взгляд черных глаз Захаркиного сына вновь напомнил Ивану Сашку Маленького.

– Ладно, так тому и быть, поедешь с нами, – дозволил есаул и двинулся навстречу новым бедам и новым радостям.

Когда проехали с полверсты, Лунь сказал сердито:

– Кольчугу-то сними, недоумок. Замерзнешь в ней.

Княжич было обернулся, чтобы заступиться за мальца – сколько ж можно его травить, но промолчал, увидев радость на – Максимкином лице. Бешененок правильно все понял. Понял, что давеча побивший его сотник вовсе не гневается, а скорей, заботится о нем. Стало быть, он принят в братство царских волков.

За спиной у князя скрипнула дверь. Новосильцев выронил перо и порывисто обернулся. Грудь его наполнили боль с тоскливым разочарованием. Боль – от так и не зажившей раны, разочарование – от того, что в келью вошла не долгожданная Елена прекрасная, а игуменья.

– Все пишешь, Дмитрий Михайлович? – участливо спросила божья дочь.

– Пишу, Мария Федоровна, пишу, челобитную государю сочиняю.

– Зря стараешься, глаза бы поберег. Все одно, послание твое царь читать не станет, не до того ему сейчас, – сказала игуменья, ставя перед князем кувшин с квасом и блюдо с закусками. – Поешь-ка лучше.

В ответ на вопрошающий взгляд собеседника она охотно пояснила:

– Торговец здешний из Москвы вернулся, сказывал, что государь сынка своего любимого, Ивана, прибил. Совсем, видать, обезумел.

– Как прибил?

– Насмерть, вестимо, он иначе не умеет. В чем-в чем, а в душегубстве Ивану Васильевичу равных нет, и вряд ли будут. Хотя, как знать, это доброте есть мера, а злодейство, оно безмерно.