Дмитрий Миропольский - 1916. Война и Мир

Взгляд Бурлюка упал за окно, туда, где стоял бронзовый Пушкин. Он обернулся к Маяковскому, картинно простирая руку в сторону памятника:

– И Пушкина – за борт!

Маяковский настороженно следил за Бурлюком, единственный глаз которого сейчас горел, вправду придавая хозяину сходство со свирепым капитаном пиратского корабля или беспощадным командиром абордажной палубы.

– Вы меня пугаете, Давид Давидович, – сказал Маяковский. – И сегодня уже не в первый раз. Я понимаю, можно бросить за борт картонного Брюсова. Или Бальмонта – чёрт с ним, с парфюмером этим. Аверченко можно, Андреева… не знаю, Бунина… Горького даже. Но Пушкина?!

Бурлюк расхохотался.

– Ага! Вот видите, вы купились! Горький, Андреев… Для них дача возле речки – уже подарок судьбы. Награда для портных! А за Пушкина не бойтесь, куда мы без него… Я же вам толкую про декларацию. Фигуру вокала. Трюк! Называем имена, которые известны всем. Их знают все, нас – никто. Представляете, что начнётся, когда мы опубликуем такой манифест?! И в нём прямо заявим: эти так называемые великие не нужны современности! Поэтому всех до единого – за борт, к чёртовой матери! Представляете, что будет?

– Скандал будет. Большой скандал.

– К сожалению, не больше, чем с распутинскими письмами. Но ничего, для начала неплохо. Все побегут посмотреть, что это за футуристы такие, которые с Пушкиным и Толстым расправляются. И вот тут, на пике скандала появитесь – вы… Скажите мне, господин студент института живописи, какие цвета самые контрастные?

Маяковский смахнул с глаз длинную чёлку, которая тут же упала обратно.

– Чёрный с белым, наверное…

– Двойка! Чёрный с жёлтым. Наденете чёрный цилиндр, как у настоящего толстопузого капиталиста…

– Зачем это?

– Во-первых, не обижайтесь, но в цилиндре у вас на редкость дурацкий вид. Вот и пускай публика сначала считает вас дурачком, ржёт и думает, что она умнее. Чем позже выяснится, что всё наоборот – тем сильнее будет эффект. Во-вторых, цилиндр на вас – как раз та самая пощёчина общественному вкусу. Оплеуха капиталистам, которые носят цилиндры и которых вы ненавидите. Потому что вы – карикатура на них, но и это они поймут не сразу. И в-третьих, для контраста вы наденете… У вас из одежды что-нибудь жёлтое есть?

– Нет… Есть! Не у меня, у матери. Кофта старая, её как-то так постирали, что она вытянулась – теперь даже мне велика…

– Прекрасно! Я это вижу! Сцена – и на ней молодой гениальный великан в цилиндре и огромной жёлтой кофте! Вы будете неотразимы.

Маяковский откинулся на спинку дивана, дунул в мундштук очередной папиросы и сунул её в угол рта.

– Не пойдёт, – сказал он.

– Что не пойдёт? – не понял Бурлюк.

– Всё не пойдёт. Я хочу, чтобы улица говорила моим языком. Чтобы кричала! Хочу, чтобы люди слушали то, что я пишу. И чтобы книжки мои читали, а не пялились на меня, как на ярмарочного уродца. Хочу, чтобы обращали внимание на стихи, а не на кофту. Может, прикажете вообще голым на сцену выйти?

Маяковский прикурил и принялся гонять папиросу из одного угла рта в другой, пуская густые клубы дыма.

Бурлюк поник, добрёл до кровати и снова улёгся, закинув руки за голову.

– Голым – это было бы неплохо, – он зевнул, – но для карьеры губительно и небезопасно. Хотя к тюрьме вам не привыкать… Не знаю, может, потом как-нибудь. Посмотрим… А сейчас вот что я вам скажу. К этому делу мы подтянем Велимира и, может быть, ещё нескольких наших. Напишем манифест про пощёчину общественному вкусу. Осенью опубликуем. В артистических кафе устроим несколько диспутов. Вы будете выступать с докладами и стихами. В цилиндре и маминой кофте. Выступать будете нагло, будете хамить. Наверное, в самом деле придётся пару раз дать кому-нибудь в морду, так что отведёте душу. Такого красавца обязательно заметят и запомнят. Я сразу же издам вашу книжку. Тиражи будут – не извольте беспокоиться… А дальше, дорогой Владим Владимыч, как пойдёт. Одно могу вам обещать почти наверняка: впредь сможете писать, что захотите. Сожжёте кофту и купите хороший костюм. Ездить будете на таксомоторе. И не копеечный «Нарзан» покупать, а гильзы «Викторсон» с турецким табаком или яванские сигары. Главное – помните: публика любит сильных мужчин, публика – это женщина! Топчите, надругайтесь, насилуйте. Вам за это руки целовать станут. Хотя я бы целовал за другое. Чёрным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие жёлтые карты… Или за – платья зовущие лапы … Но тут уж кому что нравится. Как говорил неизвестный вам автор: один любит арбуз, а другой – свиной хрящик. Я немного вздремну, ладно?

– Скажи, Ники, почему нельзя, чтобы Григорий снова приехал? – спросила Александра Фёдоровна, оторвавшись от вышивания и взглянув на мужа.

Николай Александрович молчал, сидя с закрытыми глазами.

Недавно, в мае, Распутин гостил в Ливадийском дворце. Но про то, что появление в Ялте едва не стоило ему жизни, нервной Аликс говорить было нельзя, чтобы не спровоцировать очередную истерику.

Ялта – лучший российский курорт на Чёрном море. В здешние дворцы съезжались по весне аристократы, здесь каждое лето отдыхала семья императора. После революции девятьсот пятого года Ялту объявили на положении чрезвычайной охраны. Градоначальником стал генерал Иван Антонович Думбадзе: его протежировал дядя императора, великий князь Николай Николаевич.

Имея такую силу за спиной, властный грузин распоясался и обнаглел. За корреспондентами столичных газет и горожанами Иван Антонович внимательно следил, неблагонадёжных высылал. Правил патриархально, судил сурово, гражданские иски против правил разбирал лично – и решения свои исполнял без помощи полиции. К возмущённым претензиям Сената относился пренебрежительно, а при напоминании о законах не без оснований повторял: Я здесь закон!

Желчные журналисты из «Сатирикона» язвили наперебой:

Вы российский подданный? – Нет, ялтинский.

В Ялте расцвёл Думбадзе и позеленело население.

Генерал Думбадзе в двадцать четыре часа выслал из Ялты свою собственную шинель за ношение красной подкладки.

А вот бомба, которую метнули в генерала с одной из дач, оказалась не шуточной. Террорист сразу застрелился, кучер и лошади были ранены, а Думбадзе уцелел и приказал дачу сжечь. Огромный иск от владельцев и жильцов на шестьдесят тысяч рублей министр внутренних дел Столыпин оплатил из казны. Дело замяли, как и многие другие. Из-за хамства Ивана Антоновича ушёл в отставку финляндский генерал-губернатор Бекман. На Думбадзе безрезультатно пытались подавать в суд многие, вплоть до сенаторов, но генерал при поддержке великого князя преспокойно продолжал править Ялтой, как настоящий диктатор…