Гай Юлий Гигин - Мифы

Из многочисленных значений греческого слова μῦθος и латинского fabula (с древности воспринимавшихся как корреляты) как термины закрепились два: миф, т. е. рассказ о богах или героях, и басня, т. е. вполне определенный жанр фольклора, литературная обработка которого связывается обычно с именем Эзопа33). Его имя иногда и добавляли по-гречески, чтобы отличить собственно «басню» от «мифа», говоря μῦθος τοῦ Αἰσώπου, букв. миф Эзопа, и вполне сознавая возможность путаницы или каламбура34). Эзоповские басни так же объединялись в сборники, как и фабулы мифологического содержания, и называть и те и другие сборники естественнее всего было одним и тем же словом μῦθοι; неизвестно в точности, так ли называлась греческая книга, переведенная Гигином, но во всяком случае латинский читатель мог, взглянув на название Fabulae, решить, что перед ним один из сборников басен; плохо отличая миф от басни, один из читателей и вставил в рукопись басню о Заботе (220)35).

Миф и басню объединяло не только общее название, проистекающее из общности фольклорного происхождения и аллегорического понимания. Обычными действующими лицами басни являются, помимо животных и людей, боги олимпийского пантеона: это чаще всего Зевс (в роли не всегда удачливого царя всех живых существ) и Гермес (в роли его слуги и посыльного), но также и Афина, и Афродита, и Прометей, и Геракл, и насмехающийся над всеми ними Мом (деятельность которого вообще известна только из басен36)), и прорицатель Тиресий, и сатиры — не как спутники Диониса, а просто как лесные жители, разумные (говорящие, αὐδήεντες), но нечеловеческой природы. Басня часто использует такие «мифологические» сюжеты, как творение богами людей, дары людям от богов, превращение богами людей в животных и пр.; особенно часто встречается «этиологическая» басня («поэтому черепаха всегда носит свой дом с собой»), структурно вполне подобная этиологическому мифу. При всем этом «басенность» рассказа, т. е. юмористичность, нравоучительность и откровенное использование действующих лиц лишь как инструментов типизации определенного рода ситуаций обычно достаточно ощутима, чтобы спутать басню с мифом было невозможно, и примеры повествований, занимающих промежуточное между мифом и басней место, чрезвычайно редки (один из них сохранен у Гигина в фаб. 13).

Кроме сходства содержания миф и басня обладают сходным повествовательным строением. Суть басни, то, ради чего она рассказывается, всегда заключается в ее концовке: в конце персонаж совершает некое действие или, чаще, произносит некую реплику, приобретающую вес афоризма, а предшествующий рассказ вводит предпосылки и создает условия для того, чтобы концовка могла прозвучать должным образом. Подобная структура, схожая с доказательством теоремы, где изложение предпосылок обуславливается выводом, обнаруживается и в гигиновых фабулах: сначала нужно ввести персонажей, обозначить их имена и взаимоотношения постольку, поскольку это потребуется для финальной части, излагающей событийный узел мифа, который Гигин часто пытается втиснуть в одно несоразмерно длинное и изобилующее придаточными предложение. Однако и здесь сходство с басней достаточно поверхностно; другой жанр, а именно трагедия и ее пересказ, сыграл здесь главную роль.

Кроме значений «миф» и «басня», слово μῦθος (и, соответственно, fabula) имеет еще одно терминологическое значение, а именно значение «фабула трагедии», «миф, положенный трагическим поэтом в основу сюжета»; в этом значении оно неоднократно употреблено в «Поэтике» Аристотеля, отсюда же происходит употребление слова «фабула» в современном литературоведении. Те две части фабулы, о которых сказано выше, соответствуют не столько частям басни, сколько двум частям всякой трагедии, которые Аристотель называет завязкой (δέσις) и развязкой (λύσις), определяя первую как простирающуюся от начала до предела, с которого наступает переход к счастью от несчастья или от счастья к несчастью, а вторую — от начала этого перехода до конца37); первая вводит действующих лиц, устанавливает их взаимоотношения и описывает сложившуюся между ними ситуацию, а вторая «развязывает», разрешает эту ситуацию теми или иными событиями, подобно тому как решение задачи является «развязкой» ее условий.

Весьма многие фабулы Гигина очевидным образом являются пересказами, «фабулами» трагедий38); то, что большинство пересказанных им трагедий не дошло — одно из обстоятельств, вызывающих интерес к его книге39). Но дело не только в пересказах; достаточно сравнить списки названий недошедших трагедий с перечнем гигиновых фабул, чтобы убедиться, что в творчестве трагиков берет начало то членение мифологической системы на сюжеты, которое отражено у Гигина. Даже когда Гигин не пересказывает конкретную драму, обнаруживается, что именно в аттической трагедии совершилось выделение и обособление данного сюжета, закрепление за ним символизирующего его имени (например «Паламед» или «Финей»); о роли имени мифологического героя в развитии фабульной мифографии еще будет говориться ниже.

Пересказы трагедий, «трагедумены»40), начинают появляться во второй половине IV-ого века до Р. Х. Возможно, наиболее раннее сочинение такого рода принадлежало Дикеарху Мессенскому, плодовитому ученику Аристотеля; Секст Эмпирик41) называет эту его книгу (как явствует из контекста, вряд ли стремясь к точности) ὑποθέσεις τῶν Εὐριπίδου καὶ Σοφοκλέου μύθων, аргументы (т. е. краткие пересказы содержания) мифов (или, что в данном случае то же самое, то же самое, фабул) Еврипида и Софокла. К чуть более позднему периоду (конец IV — начало III века) относятся книга классика аттидографии Филохора περὶ Σοφοκλέους μύθων42), т. е. О мифах (фабулах) Софокла, и сочинение Главка περὶ Αἰσχύλου μύθων43), т. е. О мифах (фабулах) Эсхила. Неизвестно, в какой степени эти три книги продолжали традицию анализа фабулы трагедии, начатую в «Поэтике» Аристотеля, а в какой — тяготели к собственно мифографии, тем более что уцелевшие фрагменты Дикеарха, говорящие о трагедии (и неизвестно, относящиеся ли к упомянутой книге «аргументов»), не касаются ни того, ни другого44).

С «аргументов» начинали чтение классики в школе эллинистического и римского времени45). Многочисленные «аргументы», предпосылаемые трагедиям в сохранившихся схолиях, составлялись в различное время, начиная с александрийского и позднее; ими занимался, в частности, основоположник филологии Аристофан Византийский, укладывавший содержание трагедии в одну фразу46) и дававший не менее краткое сравнение данной версии мифологической фабулы с ее трактовкой другими трагиками47). Такое стремление свести миф к одной фразе встречается иногда и у Гигина48); однако средний размер сохранившихся аргументов, как и гигиновых фабул, все-таки значительно больше.