Сократ - Я ничего не знаю. С комментариями и иллюстрациями

– Я полагаю, что ты каждый вид почитаешь одним по следующей причине. Когда покажется тебе много каких-нибудь величин, ты, смотря на все их, представляешь, может быть, одну какую-то идею и отсюда великое почитаешь одним.

– Это правда, – сказал он.

– А что само великое с прочими величинами? Если таким же образом взглянешь душою на все, не представится ли опять одно великое, чрез которое по необходимости все это является великим?

– Вероятно.

– Стало быть, тут представится иной вид великости, происшедший независимо от самой великости и от того, что причастно ей, а над этими всеми – опять другой, по которому выйдут велики эти, – и каждый из видов уже не будет у тебя один, но откроется их бесконечное множество.

– Но каждый из видов, Парменид, – заметил Сократ, – не есть ли мысль? – а мысли негде больше быть, как в душах: так-то каждый остался бы, конечно, одним и не подвергался бы уже тому, о чем сейчас было говорено.

Мысль — можно перевести как «догадка», «соображение», примерно то, что позднее в философии станет «понятием». «Не есть ли мысль?» – то есть «не существует ли только как предмет нашего ума?» Греческое оригинальное слово для мысли «ноэма» было возвращено в философию XX века Гуссерлем, предложившим различать «ноэзу» как процесс мышления и «ноэму» как результат мышления, примерно как мы различаем поэзию и поэму. Парменид говорит не о том, что идеи существуют в нашем уме, а что мы можем мыслить их непротиворечиво, только порождая их как производные нашего ума, независимо от того, как они соотносятся с миром вещей.

– Так что же? – спросил Парменид. – Каждая мысль будет одно, но мысль – ни о чем?

– Но это невозможно, – отвечал он.

– Значит, о чем-нибудь?

– Да.

– Существующем или не существующем?

– Существующем.

– Не об одном ли чём, что мыслится как присущее всему и представляет одну некоторую идею?

– Да.

– Так не вид ли будет это мыслимое одно, всегда тожественное во всем?

– Необходимо.

Парменид ставит вопрос, важный и для Гуссерля: любому предметному мышлению предшествует полагание предмета, какое-то отношение к реальности, какое-то ее признание, позволяющее потом взяться за отдельные предметы.

– Что же теперь? – спросил Парменид. – Если все прочие вещи причастны, говоришь, видам, то не необходимо ли тебе думать, что либо каждая вещь относится к мыслям и всё мыслит, либо относящееся к мыслям несмысленно?

– Но и это не имело бы смысла, – отвечал он. – Впрочем, мне-то, Парменид, скорее всего, представляется так: эти виды стоят в природе как бы образцы, а прочие вещи подходят к ним и становятся подобиями; так что самая причастность их видам есть не иное что, как уподобление им.

Подходят — в оригинале сказано сильнее – «привыкают». Парменид решает недоумение, требуя понять «идею» не как образ или вещь ума, но как образец (греч. «парадигма»), образчик, модель, так что уже не так важно, принадлежат ли они миру вещей или миру ума; гораздо важнее поведение самих вещей.

– Но когда что подошло к виду, – сказал Парменид, – может ли тот вид не быть подобным уподобившемуся, насколько что ему уподобилось? Или есть какая-нибудь возможность – подобному не быть подобным подобному?

– Нет.

– Но подобному с подобным не крайне ли необходимо быть причастным одного и того же вида?

– Необходимо.

– А то, чего причащаясь, подобное становится подобным, – не будет ли это именно тот вид?

– Без сомнения.

– Следовательно, невозможно, чтобы нечто уподоблялось виду, вид же уподоблялся иной вещи; а не то – помимо вида всегда явится иной вид, и если этот будет подобен чему-нибудь, – опять иной, и никогда не перестанет представляться новый вид, как скоро вид становится подобным тому, что причастно ему.

Парменид указывает, что и такое «уподобление» нельзя понимать натуралистически, как просто воспроизведение готовых черт, потому что тогда и образец, раз он образец чего-то, должен уподобляться какому-то еще образцу, и так до бесконечности. Парменид вскрывает проблему, которая до сих пор важна в теории моделей: модель одновременно является образцом чего-то и сделана по образцу чего-то.

– Ты говоришь весьма справедливо.

– Стало быть, вещи делаются причастными видов не подобием: надобно искать чего-нибудь иного, чем условливается эта причастность их.

– Вероятно.

– Так видишь ли, Сократ, – сказал Парменид, – сколько возникает затруднений, когда кто допускает бытие видов как бы самих по себе?

Как-то Сократ увидал, что другой из сотрапезников с одним куском хлеба берет в рот понемногу от нескольких мясных блюд.

– Можно ли вообразить себе, – сказал он, – кулинарное искусство, дороже обходящееся или больше портящее кушанья, чем то, которое придумывает себе тот, кто сразу берет в рот всевозможные приправы? Он смешивает разные вещества в большем числе, чем повара, и тем делает кушанья дороже; а кто смешивает такие вещества, которых они не смешивают, как не подходящие одно к другому, тот делает ошибку, если они поступают правильно, и уничтожает их искусство. Но если в повара берут лучших мастеров такого дела, то не смешно ли, что он, не имея ни малейшей претензии на знание этого искусства, переделывает их работу? Кроме того, кто привык есть несколько кушаний сразу, с тем бывает еще такой случай: когда нет нескольких блюд, ему будет казаться, что он терпит недостаток, потому что он будет стремиться к привычному. Напротив, кто привык одному куску хлеба давать в провожатые одно кушанье, того и при отсутствии нескольких блюд не огорчит, что у него только одно.

Сократ в этом рассуждении, с одной стороны, защищает профессионализм против поспешного мнения, а с другой стороны, указывает на то, что смешанная еда требует дополнительных расходов, таких как дорогие специи, и потому экономически неприемлема.

Вскоре после того вошли Эвтидем и Дионисиодор со множеством, как мне показалось, учеников своих. Вошедши, они начали прохаживаться в крытой галерее и еще не сделали двух-трех поворотов, как вошел Клиний, который действительно очень подрос, твое замечание справедливо, а за ним толпа приятелей его и, между прочими, некто Ктисипп Пеанийский, прекрасный и добрый юноша по природе, но задорный по молодости.

Крытая галерея – обычное место философских бесед, такие галереи были в парках Академия и Ликей (Лицей), такой галереей была Пестрая Стоя, торговый центр, где возникла школа стоиков. Можно сравнить такие галереи с нынешними клубами или «коворкингами».