Марк Цицерон - Ораторское искусство с комментариями и иллюстрациями

Фаларидов бык – орудие пытки, созданное тираном Фаларидом (Фалариса, VI в. до н. э.) на Сицилии: медный бык, в котором можно было сжигать людей заживо, при этом бык работал как жизнеподобный музыкальный инструмент – крики сжигаемых превращались в мычание. По преданию, Фаларид, чтобы испытать это орудие, велел бросить в него его изобретателя Перилла, и испытания прошли успешно; потом в нем был казнен и сам свергнутый Фаларид.

А Эпикур, который только боль и считает злом превыше всех зол, вдруг объявляет, что мудрец сочтет распятие приятным! Я не требую, чтобы ты называл боль теми же словами, что и Эпикур, поклонник наслаждений; он-то, конечно, сказал бы в Фаларидовом быке то же, что и на собственной постели; но я вовсе не приписываю мудрости такой силы против боли. Терпеливо сносить – этого достаточно, чтобы мудрец выполнил свой долг; радоваться при этом – требование уже чрезмерное.

Да, конечно, боль – вещь жестокая, горькая, мучительная, противоестественная, терпеть и сносить ее трудно. Взгляни на Филоктета, которому не стыдно было стенать, – он ведь видел, как сам Геркулес вопил на Эте от непереносимой боли. Ничем не могли помочь Филоктету стрелы, полученные им от Геркулеса, когда

Филоктет – герой, жених Елены, участник похода Аргонавтов и похода на Трою. Пьеса Софокла о нем дошла до нас.

И вот он восклицает, моля о помощи, мечтая о смерти:

Трудно поверить, что это не зло, и к тому же немалое, заставляет его так вопить.

Но взглянем дальше – на самого Геркулеса, сокрушаемого раной и самою смертью снискивающего себе бессмертие! Какие стоны испускает он у Софокла в «Трахинянках»! Когда он надел тунику, которую Деянира намазала кровью кентавра, и яд уже проник в его члены, он кричит:

Можем ли мы презирать боль, если сам Геркулес на наших глазах страдает так нестерпимо?

Но вот перед нами Эсхил, не только поэт, но и пифагореец, как случалось нам слышать.

О членстве драматурга Эсхила в братстве пифагорейцев ничего точно неизвестно, хотя существует мнение, также не доказанное, что он мыслил свои трагедии как очистительные мистерии, и что в этом нужно видеть влияние пифагорейского учения об очищениях («катарсисах»).

Как переносит у него Прометей свою казнь за Лемносскую кражу?

И вот какие свои казни перечисляет он, пригвожденный к склону Кавказа:

Трудно не признать, что перед нами несчастный человек; а если он несчастен, стало быть, боль – это зло.

– До сих пор ты как будто со мною не разноречишь. Но я хотел бы узнать, откуда эти стихи? Я их не знал.

– Вопрос законный, и я тебе отвечу. Я ведь сейчас живу на покое?

– Так что же?

– В бытность твою в Афинах ты бывал, наверно, на уроках философов?

– Конечно, и с большой охотою.

– И ты замечал, наверно, что хотя никто из них не отличался богатством красноречия, они все же вставляли в свою речь стихотворные примеры?

Чтение стихов наизусть не очень приветствовалось основателями философских школ, но в свободных философских беседах поощрялись стихи как иллюстрации отвлеченных положений, которые надо было затронуть в разговоре.

– Да, а Дионисий-стоик даже очень часто.

– Верно; но у него они звучали как заученные, без отбора, без изящества; а вот Филон читал их и с должным ритмом, и с выбором, и к месту. И так как эти старческие декламации мне понравились, то и я потом стал пользоваться примерами из наших поэтов, а когда их не находилось, то многое переводил с греческого сам, чтобы и латинская речь не оставалась без прикрас такого рода.