Марк Цицерон - Ораторское искусство с комментариями и иллюстрациями

Мы видим, что у всего этого люда любовь неотрывна от похоти. Но мы, философы, сами ведь придаем любви большое значение, и первым – вождь наш Платон, которого справедливо попрекал за это Дикеарх. Стоики даже утверждают, что и мудрец может любить и что сама любовь – это «стремление к дружбе, вдохновляемое красотой».

Стоики допускали любовь прежде всего как взаимовыручку, при этом указывали, что в этом чувстве всегда есть момент восхищения. Для Цицерона это означает, что любовь может служить гражданским целям: приучая человека любоваться красотой, она учит его любоваться высшей красотой государственных триумфов, где дружба и единство сограждан очевидны.

Если есть в природе человек без забот, без желаний, без тревог, без печалей, – пусть так; но уж во всяком случае, в нем не будет вожделения, а у нас сейчас речь именно о вожделениях. Ибо если есть любовь на свете, – а она есть! – то она недалека от безумия: сказано ведь в «Левкадии»:

Словно богам только и дела, что до человека, занятого любовными удовольствиями!

Вот это – правда. Правда и дальше:

Ну конечно, нездоров, даже собеседнику это ясно. А с каким трагическим пафосом он взывает:

Целый мир он готов перевернуть ради своей любви, только Венеру оставляет в покое:

В своей страсти он о ней и не заботится, хотя именно страсть заставляет его говорить и действовать так нелепо.

Если кто поражен такою страстью, то для исцеления нужно показать ему, что предмет его желаний – это нечто пустое, презренное, ничтожное, чего можно легко добиться в другом месте, другим способом, или совсем не добиваться. Иногда полезно отвлечь его к другим занятиям, хлопотам, заботам, делам; часто помогает простая перемена места, как для плохо выздоравливающих больных; думают даже, будто старую любовь, как клин клином, можно выбить новою любовью; но главным образом нужно убеждать человека, какое это безумие – любовь. Из всех страстей она заведомо самая сильная; если не хочешь, чтобы я осуждал ее саму по себе, вспомни насилие, позор, блуд, даже кровосмесительство, – все, что позорно и достойно осуждения. А если не хочешь говорить о них, то любовная страсть и сама по себе достаточно мерзостна.

Такое поругание любовной страсти потом воспроизводилось не раз, хотя и не с такой радикальностью, как у Цицерона. Например, как средство против любви до эпохи барокко включительно предлагалась медитация: подумать, что любимая девушка состоит из костей, слизи, кишок и прочей мерзости. Любовь надо было сделать физиологически и нравственно отвратительной, только тогда можно было ее победить. Цицерон тут неожиданно радикален, потому что для него ничто не должно вставать на пути совершенной гражданской добродетели.

Умолчим о безумии любви; но разве мало в ней еще и легкомыслия, даже там, где это кажется мелочью:

Цитата из комедии Теренция «Евнух», приводится в переводе А. Артюшкова.

Это непостоянство, эта изменчивость настроения, может ли она не оттолкнуть своим безобразием? А между тем и здесь нужно доказать то же, что говорится о всякой страсти: что она – мнимая, что она избрана добровольным решением. Если бы любовь была чувством естественным, то любили бы все, любили бы постоянно и одно и то же, не чувствуя ни стыда, ни раздумья, ни пресыщения.

Что касается гнева, то уж он-то, овладев душою, делает ее заведомо безумной; это под влиянием гнева встает брат на брата с такими словами:

Брат на брата – спор Агамемнона и Менелая. Далее пересказывается эпизод из трагедии Еврипида «Ифигения в Авлиде», страшный миф об их отце Атрее и его брате Фиесте, известный Цицерону в переводе Энния.

И так далее, как ты знаешь, перебрасываясь стихами, брат брату швыряет в лицо тягчайшие упреки, так что легко поверить: это дети Атрея, когда-то придумавшего против брата небывалую казнь:

Какой же замысел? Послушаем Фиеста:

Атрей накормил брата мясом его детей. Разве гнев у него здесь не равен безумию? Поэтому мы и говорим, что такие люди «не владеют собою», то есть ни умом, ни рассудком, ни духом, так как все это зависит от душевных сил человека.

От гневного человека нужно удалять тех, кто вызвал его гнев, пока он сам не соберется с мыслями («собраться с мыслями» – это ведь и значит собрать воедино рассеявшиеся части души), или же упрашивать его и умолять, чтобы свою месть, если она ему подвластна, он отложил, пока не перекипит гнев. А кипящий гнев – это жар души, не сковываемой разумом. Отсюда и прекрасные слова Архита, разгневавшегося на своего раба: «Не будь я в гневе, я бы тебе показал!»

Собраться с мыслями (se colligere) – латинская идиома, «собрать себя», «сложить себя», которую можно понять при желании и как «связать себя» и даже «прочитать себя», учитывая, что чтение мыслилось как собирание.

Архит Тарентский (428–347 до н. э.) – философ-пифагореец, один из величайших античных ученых, создатель механики и стереометрии, астроном, полководец. Архит был предшественником Архимеда и других знаменитых механиков.

Где же теперь все те, кто считает гнев полезным (уж тогда не считать ли полезным и безумие?) или хотя бы естественным? Или кто-нибудь допускает, будто то, что противно разуму, может быть согласно с природою? Если гнев естествен, то почему люди наделены им в разной степени? И почему эта жажда мести прекращается раньше, чем исполнится месть? И почему люди так раскаиваются в том, что они сделали в гневе?

Мы знаем, что царь Александр после того, как в гневе убил своего друга Клита, едва не наложил на себя руки – таково было его раскаяние. После этого кто усомнится в том, что такое движение души есть вещь, подчиненная мнению и вполне подвластная нашей воле? Кто усомнится в том, что душевные болезни, как жадность или тщеславие, возникают из преувеличенного представления о вещах, которых желаем? Из этого опять видно: всякая душевная страсть заключена в ложном мнении.