Ксенофонт - Киропедия

Вот за какие качества я восхваляю Агесилая. О нем нельзя говорить так, как говорят о человеке, нашедшем сокровище: «хотя он и стал более богатым, но от этого не стал более хозяйственным»; или как о стратеге, одержавшем победу над войском врага, но оказавшемся жертвой эпидемии, — «хотя этому стратегу сопутствовала удача, но от этого он не стал более опытным в искусстве вождения войск». Напротив, лишь тот может быть назван доблестным и совершенным мужем, кто «оказывается самым неутомимым там, где надо усиленно трудиться, самым храбрым там, где требуется мужество, самым мудрым там, где необходимо держать совет. Если шнур и линейку следует признать прекрасным человеческим изобретением, с помощью которого создаются совершенные произведения архитектуры, то настолько же прекрасным примером, на мой взгляд, должны служить и добродетели Агесилая для всех, кто хочет стать доблестным мужем. Действительно, можно ли стать нечестивым, подражая благочестивому, или несправедливым, подражая справедливому, или наглецом, подражая скромному, или разгульным, подражая умеренному? Агесилай не так гордился царской властью, давшей ему право повелевать людьми, как властью над самим собой, и видел свою славу не столько в том, чтобы вести сограждан в бой против врага, сколько в том, чтобы вести их по пути добродетели. Пусть никто не назовет эту речь плачем на том основании, что Агесилай прославляется здесь уже после смерти; именно поэтому речь эта скорее является похвальным словом. Я хотел бы прежде всего возразить, что говорю здесь об Агесилае лишь то, что он слышал о себе и при жизни. И вообще, может ли что-либо быть более чуждым погребальному плачу, чем жизнь, полная славы, и прекрасная смерть? И есть ли что-либо более заслуживающее похвального слова, чем великолепные победы и вызывающие восхищение подвиги? Его можно с полным основанием назвать счастливым — его, который с детского возраста был влюблен в славу и стал самым знаменитым из всех современников! Будучи честолюбивым от природы, он прожил жизнь, со времени занятия царского престола не потерпев ни одного поражения. Достигнув самого преклонного возраста, до которого вообще доживают люди, [483] Достигнув самого преклонного возраста, до которого вообще доживают люди… — Агесилай достиг 80-летнего возраста; ср. выше, II, 28, а также Plut. Ages., 40, 3. он не совершил ни одного предосудительного поступка ни по отношению к тем, кем он правил, ни по отношению к тем, против которых он воевал.

Я хочу теперь в самых общих чертах представить добродетели Агесилая, чтобы похвальное слово о нем лучше запечатлевалось в памяти. Он почитал религиозные установления даже у врагов, полагая, что сделать своими союзниками богов вражеской страны не менее важно, чем богов дружественного государства. К умоляющим о защите и находящимся под покровительством божества он никогда не применял насилия, даже если они были врагами. Он считал абсурдным называть людей, грабящих храмы, святотатцами, и в то же время считать благочестивыми тех, кто отрывает умоляющих о защите от алтарей. Агесилай любил повторять, что боги, по его мнению, радуются благочестивым делам людей ничуть не меньше, чем жертвам, которые им приносят. Преуспевая, Агесилай никогда не относился к людям с презрением, но за все благодарил богов. Избегнув опасности и радуясь избавлению, он приносил богам гораздо большие жертвы, чем обещанные им в тот момент, когда он чего-то опасался. Даже в смятенном состоянии духа он выглядел радостным и веселым, а будучи вознесен, оставался добрым и приветливым. С наибольшей симпатией он относился не к самым влиятельным из своих друзей, а к самым преданным, а ненавидел не тех, кто защищался от причиняемого им зла, а тех, кто проявлял неблагодарность, несмотря на оказанные им благодеяния. Ему доставляло удовольствие видеть, как корыстолюбивые люди превращались в бедняков; напротив, благородным людям он помогал разбогатеть, желая тем самым доказать, что добродетель вознаграждается лучше, чем порок. Он охотно общался со всякими людьми, но дружил лишь с благородными. Когда он слышал, как человека порицают или хвалят, он считал одинаково важным для себя получить ясное представление как о тех, кто произносил эти похвалы или порицания, так и о тех, кого порицали или хвалили. Людей, обманутых друзьями, он не порицал, но жестоко бранил тех, кого обманывали враги. Обмануть недоверчивого человека он почитал за ловкость, а доверчивого — бесчестным поступком.

Когда его хвалили люди, готовые одновременно и порицать то, что им не нравилось, он радовался и никогда не обижался на чистосердечное свободное суждение. Скрытных людей он остерегался, как остерегаются засады. Клеветников он ненавидел больше, чем воров, полагая, что утрата друга является большей потерей по сравнению с денежным ущербом.

Агесилай снисходительно относился к ошибкам, совершенным частными людьми; напротив, ошибкам государственных деятелей он придавал очень большое значение, считая, что частные лица своими ошибками приносят вред немногим, тогда как ошибки должностных лиц приводят к большим бедствиям. Царям подобало, по его мнению, быть не бездеятельными, но доблестными и прекрасными. Хотя многие и пытались воздвигнуть ему статуи, он всегда от этого уклонялся, [484] … он всегда от этого уклонялся… — О том, что Агесилай не желал, чтобы ему ставили статуи, и даже вообще запрещал создавать свои портретные изображения, свидетельствует и Плутарх (Ages., 2, 4; Reg. et imp. apophth. Ages., 12, p. 191d; Apophth, Lac. Ages, 26, p. 210 d. и 79, p. 215a). Цицерон, рассуждая о преимуществах увековечения средствами искусства или историоописания, справедливо заметил как раз по поводу Агесилая: «Спартанец Агесилай, не дозволивший изобразить себя ни в живописи, ни в изваянии, заслуживает упоминания не менее, нежели те, кто очень старался об этом; ведь одна книжка Ксенофонта, восхваляющая этого царя, легко превзошла все картины и статуи» (Ер. ad fam., V, 12, 7, перевод В. О. Горенштейна). но неустанно трудился, чтобы оставить память о своей деятельности; по его мнению, создание статуи зависело от скульптора и богатства лица, в честь которого она ставится, тогда как память о душе человека зависит от него самого и от добрых его качеств. В своем отношении к деньгам он был не только честным, но и щедрым человеком, считая необходимым признаком честности не трогать чужого, тогда как щедрый человек охотно дарит и свое. Всегда он опасался судьбы, полагая, что преуспевание в жизни еще не может быть названо счастьем, и только окончившие свой жизненный путь со славой могут быть названы поистине счастливыми. Знающий, что такое добродетель, должен был, по его мнению, нести большую ответственность за пренебрежение ею, чем не знающий. Он уважал только такую славу, которой человек добился благодаря своим личным заслугам. Лишь немногие, кажется мне, могли сравниться с ним в том, чтобы исполнение нравственного долга считать удовольствием, а не тяжкой обязанностью. Похвала доставляла ему больше радости, чем деньги. Но мужество, проявлявшееся им, было сопряжено скорее с осмотрительностью, чем с риском. И мудрость свою он больше доказывал на деле, чем в искусных речах.