Лукиан - Избранное

29. Итак, когда раб наконец окончил чтение, взоры всего стола обратились на Зенона и Дифила. Испуганные, побледневшие, они смущенным видом своим подтверждали справедливость Гетемоклова обвинения. Сам Аристенет был встревожен и полон смятения, но тем не менее пригласил нас пить и пытался сделать вид, будто ничего не произошло: он улыбался и отослал раба, сказав, что примет все написанное во внимание. Немного погодя и Зенон незаметно встал из-за стола, так как дядька — очевидно, по приказанию отца — кивнул ему, чтобы он вышел.

30. Между тем Клеадем давно уже искал какого-нибудь повода, желая сцепиться со стоиками, и просто лопнуть готов был, не находя благовидного предлога для начала схватки. Теперь, когда письмо доставило желанный случай, он произнес: «Вот оно, до конца доведенное учение великолепного Хрисиппа, и дивного Зенона, и Клеанфа: у них только жалкие изреченьица, да вопросы, да наружность философов, а в остальном большинство из них — Гетемоклы! Посмотрите, что за достойное старца послание, и это заключительное сравнение: Ойней — Аристенет, а Гетемокл — Артемида! Геракл! Какие все добрые и приличествующие празднику речи!»

31. «Видит Зевс! — заметил лежавший рядом Гермон, — дело, по-моему, ясно: до него дошел слух, что у Аристенета к обеду свинья приготовлена, вот он и решил, что будет уместно вспомнить о калидонском вепре… Ну, во имя Гестии, Аристенет, пошли ему поскорее первый кусок, да не успеет старец от голода исчахнуть, подобно Мелеагру! А впрочем, пожалуй, ничего страшного для него в этом не будет: ведь Хрисипп считал все подобные вещи «безразличными»!» 295

32. «О Хрисиппе, стало быть, вы вспомнили, — воскликнул Зенофемид, сбросивши свою спячку и принимаясь кричать во все горло: — Неужто же по одному человеку, незаконно именующему себя философом, по этому морочащему людей Гетемоклу вы судите о мудрых мужах, Клеанфе и Зеноне? Да вы-то сами кто такие, чтобы говорить подобные речи. Разве ты, Гермон, не обстриг уже кудри из золота со статуи Диоскуров? Ты еще дашь в этом ответ, попав в руки палача! А ты, Клеодем, прелюбодействовал с женой Сострата, твоего ученика, и, будучи пойман, претерпел великий срам. Так не лучше ли вам помалкивать, если за собой такие дела знаете?» — «Я не свожу зато, как ты, собственную жену с ее любовниками, — возразил Клеодем. — Я не брал у приезжего ученика на сохранение отложенные им для дороги деньги и не клялся затем Афиной, покровительницей города, будто ничего от него не получал. Я не даю ссуд по четыре драхмы в месяц. Я не беру за горло моих учеников, если они вовремя не отдадут мне плату!»

«Но этого, — отвечал Зенофемид, — ты уже, наверно, не будешь отрицать: разве не ты продал Критону яд, предназначенный для его отца?»

33. Сказавши это, он схватил чашу, из которой как раз пил, и все, что еще оставалось в ней, — приблизительно около половины, — выплеснул на обоих своих противников. По соседству отведал этого угощения также Ион, и, впрочем, не совсем незаслуженно. Гермон, наклонившись, принялся стирать с головы неразбавленное вино и призывал всех присутствующих в свидетели нанесенного ему оскорбления. Клеодем же, за неимением чаши, обернулся и плюнул в Зенофемида, потом левой рукой схватил его за бороду и намеревался ударить в висок. Конечно, он убил бы старика, если бы Аристенет не удержал его руку и, перешагнув через Зенофемида, не лег между ними, чтобы, разделив их собственным телом, как стеною, заставить сохранить мир.

34. Пока все это происходило, я думал о том, что пришло бы в голову всякому: видно, нет никакой пользы для человека стать искушенным в науках, если он и жизнь свою не переделает по лучшим правилам. В самом деле, я видел, как эти слишком большие знатоки всяческих слов на деле оказывались достойными осмеяния. Затем мне пришло в голову: уж не справедливо ли говорят люди, что тех, кто напряженно всматривается в одни только книги и углубляется в содержащиеся в них рассуждения, образование уводит прочь от правильных мыслей. И верно. Сколько на пиру присутствовало философов, и хоть бы случайно среди них оказался один, свободный от пороков! Нет, одни поступали постыдно, другие — говорили еще постыдней того. Ибо даже на вино я не мог более возлагать ответственность за происходившее, принимая в соображение то, что написал Гетемокл, не успевший еще поесть и напиться.

35. Итак, все пошло навыворот: оказалось, что обыкновенные гости пировали весьма благопристойно, не бесчинствуя, не творя безобразий, а только смеялись и порицали, я думаю, тех самых людей, которым прежде дивились, считая их, по внешнему виду, чем-то особенным. Мудрецы же держали себя необузданно, бранились, объедались сверх всякой меры, кричали и лезли в драку. А изумительный Алкидамант даже помочился посреди комнаты, не стыдясь женщин. И мне казалось, что правильнее всего было сравнить происходившее на этой попойке с тем, что поэты рассказывают о богине раздора Эриде. А именно: не приглашенная на свадьбу Пелея Эрида бросила пировавшим яблоко, от которого и возникла столь долгая война под Илионом. Так точно, казалось мне, и Гетемокл, бросив гостям свое письмо, словно яблоко, произвел беды, не меньше тех, о которых повествует «Илиада».

36. Дело в том, что спор Зенофемида с Клеодемом не утих после того, как между обоими противниками очутился Аристенет. Напротив, Клеодем продолжал: «Сейчас довольно с меня, если я изобличу ваше невежество, а завтра я расправлюсь с вами как следует. Итак, отвечай мне, Зенофемид, — или ты сам, или скромнейший Дифил: почему это, причисляя приобретение денег к «безразличному», вы всего сильнее стремитесь именно к тому, чтобы стяжать как можно больше, и ради этого постоянно держитесь поближе к богачам и даете ссуды, взимаете проценты и преподаете за плату. Или вот тоже: наслаждение вы ненавидите и эпикурейцев порицаете, а сами ради наслаждения совершаете постыдные поступки и готовы подвергнуться позору, и негодуете если вас не пригласят на обед. Если же позовут вас, — так вы столько едите, столько вашим слугам передаете!» И при этих словах он попытался вырвать платок, бывший в руках у раба Зенофемида и наполненный кусками всяких мясных кушаний. Клеодем собирался развязать узелки и все содержимое раскидать по полу, но раб не выпустил платка, изо всех сил прижимая его к себе.

37. Тут воскликнул Гермон: «Верно, Клеодем, верно! Пускай они скажут, чего ради поносят наслаждение, если сами желают наслаждаться куда больше всех прочих людей?»

«Нет, не я — ты скажи, Клеодем, — возражал Зенофемид, — на каком основании ты не безразличным считаешь богатство?»

«Нет, сам скажи».

И надолго пошел такой разговор, пока наконец Ион не выглянул из-за спорщиков и не произнес: